Другая история науки. От Аристотеля до Ньютона - Сергей Валянский

Постепенно Риччи приобрел среди китайских ученых репутацию выдающегося человека. Позже он написал об этом своему другу:

«Поразительно, сколь мало они знают, так как заняты они исключительно морализаторством и красотой стиля, которым они… пишут об этом… Они думают обо мне, как о столпе учености и считают, что ничего подобного мне никогда не покидало наших берегов. Все это заставляет меня смеяться».

Демонстрируя китайцам достижения западной науки и технологии, иезуиты надеялись хотя бы в этом завоевать доверие и уважение правящих классов. В научной оболочке они пытались пронести христианство, которое туземцы оценили бы как составную часть всей западной учености. В самом деле, наука оказалось существенно эффективней, чем костры доминиканцев и шпаги португальцев.

Однажды из Европы привезли большие часы для губернатора провинции. Через некоторое время их вернули обратно в миссию, ибо никто не мог их отрегулировать, а попросту — заводить. Затем передали властям различные математические инструменты и книги; они вызвали особый интерес разнообразием переплетов с большим количеством золота и прочей орнаментировки. Позже прибыли музыкальные инструменты, вызвавшие огромный интерес к христианам: миссию целыми днями осаждали серьезные люди, а берег реки перед домом был полон лодок.

Прочитав некоторые фундаментальные классические произведения китайской литературы, Риччи приобрел полное понимание китайской культуры. После этого он начал поиски пути приложения христианских верований к этой культуре. Погружаясь в китайскую литературу, он обнаружил в канонических книгах много сюжетов, которые прекрасно сочетались с предметами веры, таких как единство Бога, бессмертие души, «слава благословенных».

Маттео Риччи стал первым европейцем, переведшим китайские классические тексты, и он был первым человеком с Запада, который в совершенстве овладел китайским языком. И ведь ему приходилось составлять свои собственные словари, чтобы в одиночку одолевать труднейший омонимичный иероглифический язык, в котором значение слога зависит еще и от тона, а в письменности — от индивидуальных особенностей употребления иероглифа тем или иным книжником. Перевод пяти классических книг конфуцианского канона даже сейчас кажется делом, которого хватило бы на целую жизнь, для Риччи же это было лишь побочным занятием.

«Китайский мудрец Кун Фу-цзы был неизвестен на Западе до тех пор, пока Риччи не перевел его работы и не дал ему имя, которое стало известно всем — Конфуциус, — сообщает Дубровская. — Тем временем он пытался восполнить пробел, который оставляло конфуцианство в трансцендентальной сфере, с помощью христианских идей. (То есть попросту дополнил конфуцианство своими идеями. Авт.) В рационалистическом и гуманистическом наследии самого Конфуция и приписываемых ему трудах не остается места мистицизму, который легко можно найти у других древних учителей, таких как Будда или Мухаммед. Его взгляд на жизнь, на людей, на то, как надо распоряжаться делами — это взгляд разумного человека, способного к компромиссам … Конфуцианство представлялось Риччи прекрасной идеологией-партнером, которую можно было дополнить идеями о Всевышнем … Мысль о Божественном присутствии в душе каждого человека полностью отсутствовала в конфуцианской схеме, и именно эту лакуну Риччи собирался восполнить тенетами христианской веры».

Можно предположить, что ему просто времени не хватило «обнаружить» подобное у китайского классика. Зато он внезапно обнаружил, что с ним держат себя, как с равным. Ему больше не приходилось падать на колени в присутствии великих мира сего. В новом длинном одеянии фиолетового шелка с обширными рукавами, обрамленном у шеи голубым, в высокой черной шапке, несколько напоминавшей митру христианского епископа, с новым именем — Ли Мадоу, Риччи стал совсем новым человеком. Он носил наряд представителя китайского образованного сословия. Эта одежда, как признают исследователи, во многом напоминала облачение высших иерархов Римской церкви. Случайно ли?

Осенью 1598 года Риччи отправился в Пекин. Однако сколь много он ни знал о том, как делаются дела в Китае, он не мог пробиться сквозь препоны бюрократии, пронизавшей всю структуру власти Минской династии, близившейся к своему концу. По пути в Пекин он чуть было не потерял свободу, а когда наконец достиг столицы, все попытки получить аудиенцию у императора Ваньли были заблокированы ревнивыми и подозрительными легионами сановников.

Успех пришел неожиданно: Риччи пригласили во дворец, чтобы завести часы. Во многом этот начальный эпизод оказался симптоматичным для судеб иезуитов в Пекине, где им еще долгие годы предстояло служить «по научно-технической части», а не в идейной сфере, как они того желали. В любом случае, миссионер сумел извлечь максимум выгод из представившегося ему случая, а ведь он был первым европейцем, проникшим внутрь дворца.

Забота о часах была передана во дворце придворным математикам, их же попечению на целых три дня вверили и Риччи для того, чтобы он восстановил целостность часов. За этот срок ему не только пришлось изобрести китайские наименования для каждой части часов, но и, разобрав их, собрать снова. Конечно же, он объяснил, что через определенные промежутки времени часы необходимо заводить. Три дня Ваньли буквально изводил Маттео Риччи вопросами о незнакомой стране, из которой тот был родом. Вопросы касались многих сторон итальянской жизни: традиций, плодородия земли, одежды, архитектуры, драгоценных камней, брака и церемоний свадьбы и похорон. А самое главное, Ваньли был в восторге оттого, что часы снова ходят и мелодично отбивают время. После этого можно ли верить в достижения древней китайской механики?

Следующим пунктом соприкосновения стала музыка. К Риччи направили четверых дворцовых евнухов для обучения игре на клавикордах. Интересно, что евнухи неоднократно порывались делать коутоу (ритуал почитания) и самим учителям, и клавикордам.

Риччи задолго до приезда в Пекин понял, что один из способов получить влияние в Китае — это выправить китайский лунный календарь, который в течение почти четырех столетий находился в запущенном состоянии. Правила, по которым производились необходимые вычисления, были давно уже утеряны (а были ли они вообще?); проводились лишь чисто эмпирические замеры, которые давали большие ошибки. Ввиду того, что почти каждое важное событие в Китае приурочивалось к календарным вехам, календарь был своего рода политическим инструментом, а летосчисление — весьма серьезной и проблематичной сферой.

В своем письме в Рим в 1605 году Риччи жаловался:

«У меня нет ни одной книги по астрологии, но с помощью определенных умозаключений и португальских альманахов я иногда предсказываю затмения более точно, чем они … Если бы математики … приехали сюда, мы могли бы перевести наши таблицы на китайский язык и исправить их год. Это укрепило бы нашу репутацию, шире открыло бы ворота в Китай и дало бы нам возможность жить более защищено и свободно».

Эта просьба была выполнена уже после смерти миссионера.

Друг Риччи, китаец Сюй Гуанчжи (крещеный как Павел), блестящий ученый, выдержав государственный экзамен на занятие места в императорской Академии, смог претендовать на пост официального историка, составителя императорских указов или же, что было намного важнее для Риччи, — на пост учителя императорских детей. Вдвоем Риччи и Сюй перевели на китайский язык «Элементы» Евклида. Из всех знакомых Риччи только Сюй и еще один обращенный, Ли Шицзао, смогли овладеть предметом.

Ли Шицзао (крещеный как Лев) служил в Министерство общественных работ в Пекине. Он был географом старой традиции; карты Риччи открыли ему глаза на географическую реальность. Именно ради него Риччи сделал грандиозную настенную проекцию карты под два метра высотой и о шести панелях, отображавшую глобальный образ Земли. Он также перевел одну из книг Клавия и ввел в культурный оборот в Китае книгу англичанина Джона Холирудза «Трактат о сферах». К этому трактату Риччи написал стихотворение, озаглавленное «Трактат о созвездиях», в котором двадцати восьми созвездиям китайского неба давались четкие характеристики в форме легко запоминающихся рифмованных строк. А ведь по традиционными представлениям в Китае все это давным-давно знали.

В 1610 году Риччи умер. Стела над его могилой гласила:

«Человеку, который приобрел известность за справедливость и написал прекрасные книги. Ли Мадоу, человеку с Великого Запада. Воздвиг Хуан Чи-ши, губернатор столичного города Пекина».

Эта история имеет продолжение.

В 1620 году Павел Сюй сумел пригласить португальских заводчиков — производителей пушек, чтобы вооружить китайские армии современным оружием и оказать отпор маньчжурам, но общественное мнение в Китае по-прежнему противодействовало всему, что делалось иностранцами, и производители были высланы. Сами китайцы производить пушки не умели.