Собрание сочинений в шести томах. т.6 - Юз Алешковский

Юз Алешковский

Если человеческий разум, подумал я, есть то единственное из всех качеств, которое отличает человека от животного, и если ни одно из животных не производит идей, то не в способностях ли саморазвивающегося разума, обладающего несомненным интеллектуальным могуществом, кроется природа так называемого зла?

Кстати, еще великий врач Гиппократ – об этом с помощью Иры я узнал недавно, – Гиппократ прямо сказал, что источник всех страхов и ужасов, смело прибавим к ним доброкачественные и злокачественные идеи, – в нашем мозгу. Ты можешь думать, что я слегка поехал, но уйти от основ формальной логики, которую не люблю, уйти от фигуры простейшего силлогизма невозможно.

Наличие разума отличает человека от животного. Животные, чьими действиями милллионолетия руководят не идеи, а инстинкты, никогда не творят зла. Следовательно, природа зла – в человеческом разуме. Вот, собственно, вся изнанка проблемы, веками мучающей человеческий ум так, что начинает казаться: а не намеренно ли запутывает все следы некто/нечто весьма в этом заинтересованный/заинтересованное? Кстати, я вовсе не считаю себя мыслителем, я давно знаком с известным положением о том, что природа зла не в Боге, а в человеке. Я всего лишь, как сейчас выражаются, торчу, будучи писателем, на образе разума, подставившего вместо себя – для сокрытия следов многовековых преступлений – выдуманного им самим, нашим разумом, Дьявола. От этой «подставы» – один шаг до проектирования всех кругов ада, где начальствует и руководит сворой бесов этот тщательнейше законспирированный злодей, а многие богословы и философы, поэты и художники, психологи и, между прочим, нейрофизиологи – такова уж неразрушимость мифа – как бились, так и бьются над разрешением простейшей из простых, к тому же лежащей на поверхности, проблемы происхождения зла, тем самым увлеченно продолжая усложнять сущее. Они словно бы намеренно пропустили мимо ушей откровенно правдивые «показания» против «волюнтаризма-авантюризма», разума Гомосапиенса, отпавшего от своего Создателя в миг грехопадения, известного нам по поэтическим символам Библейского мифосказания. Тем временем Разум, мошеннически выдавший Дьявола, успешно совершил/продолжает совершать величайшую в многострадальной истории человечества, причем, никакую не метафизическую, а рационально построенную на фундаменте алмазно твердого мифа, криминальную аферу. Не правда ли, она напоминает какую-то грандиозную мошенническую пирамиду, вот что странно, безнаказанно не прекращающуюся во времени и в пространстве Божьего Творения?.. Прости, тема не проста, хотя разгадка определения природы зла кажется мне лежащей у нас под самым носом, что самым парадоксальным образом превращает ее из очевидной в неразрешимую как раз в ту пору, когда плюсовые достижения разума венца Творенья – должны бы заставить человечество всерьез задуматься о всех его злодейственных минусах.

Г. Б. - Ты вот веселый человек, а нарисовал картину более страшную, чем какая-либо из Гойевских.

Ю. А. - Видимо, это из-за безумно странных видов перехода комического в трагическое и наоборот. Я говорю скомкано, толдычу бестолково, но полагаю, что обращение внимания на эдакую вот точку зрения, то есть на природу происхождения зла, открыло бы пути воспитания нового поколения людей. Наши потомки воспитывались бы на ответственном умении управлять возможностями своего разума, способного познавать тайны вещества и глубины галактик, одновременно, создавать модели самоубийственного сверхоружия уничтожения биосферы и чудовищно извращать – в отличие от животных – все наши великолепные природные инстинкты. Что касается этого самого ада, то, на мой взгляд, его не может быть вообще, потому что Господу Богу, если угодно Высшим Силам, «западло» уподобляться уродливым мелочностям человеческих местей/возмездий. При этом церковь, как это ни странно, обещая грешникам разнообразные виды страшнейших посмертных воздаяний за различные преступления против Заповедей, одновременно, уравновешивает все ужасы ада прижизненным – якобы от имени Бога – прощением. Прости, я здорово увлекся.

Г. Б. - В гробнице фракийского царя Севта ІІІ ты вдруг остановился, замер и произнес: «Бог есть время».

Ю. А. - Если честно, не знаю так это или не так, не понимаю почему что-то брякнул не эдак вот, а эдак. Верю, что, по крайней мере, Время есть одна из ипостасей Высших Сил, по всякому нами называемых. Во всяком случае Боженька не сидит где-то там на каком-то облаке в облике седого старца Саваофа, смотрит на все происшествия нашей истории, когда карает, когда милует и прощает, словом, давно уж «въехал» где Начала, а где Концы. Кроме шуточек, я подумал однажды – опять-таки не знаю прав я или нет, но погляди сам: Время всемогуще, всеслышаще, всевидяще, всесильно, всепроникновенно, им не оставлена ни одна из молекул вещества и ни одно из живых существ, Временем пронизано все от звездных миров до луговой травинки, следовательно, Оно среди нас и в нас с момента рождения по миг истления в пыль бытия. О великом ДО и о великом ПОСЛЕ – что уж зря болтать? Лично для меня чувствование Бога равносильно счастливому, одновременно, трагическому чувствованию Времени. Чувствованию того, что все мы под Богом ходим, что у Бога времени много, что каждое мгновение жизни каждого из веществ и существ не забывается, а запечатлевается на неведомых нам «хард-дисках» и в свой час будет воскрешено Богом Времени/Временем Бога для Его, скажем так, божественных жизнеустроительных целей, что Время, как сказал гений Пушкина, «каждый день уносит частичку бытия», что такова жизнь, что у души и у разума разные отношения к смерти, которая, постепенно подводя итог жизни ромашки или бабочки, обеспечила их будущие – родовые и видовые жизни. Словом, когда чувствуешь страшилу смерти как постепенное избывание информации о жизни из всех видов смертного и постоянную передачу оной информации заново рождающимся видам всего живого, то, ей-богу, помирать, коли довелось пожить на белом свете, не то что бы не страшно, но как-то – лучше бы в свой час – загадочно приятно.

Г. Б. - На этой бодрой ноте предлагаю выпить-закусить, а завтра продолжим беседу – так-то оно будет ближе к естественной жизни и к тому, что мы с тобой почитаем больше всего на свете – к свободе.

Ю. А. - Это в высшей степени и разумное, и дельное, и нравственное предложение. Оно говорит о том, что рано ставить крест на человеческом разуме.

Г. Б. - Напоследок: есть ли у тебя мысль, которую це нишь намного больше других, соответственно, и любишь?

Ю. А. - Конечно, есть! Извини, но люблю не одну, а две свои мысли, причем вторая – «Береги ближнего как самого себя!» – могла бы быть мыслью действенной, основанной на природном инстинкте, в отличие, как мне кажется, от великой, но, увы, практически редко когда выполнимой религиозной максимы «Люби другого, как самого себя». В мысли же первой душа по-наитию ценит абсолютную невозможность понимания смыслов и значений: «В истинно Божественном Предложении наличествуют лишь Неподлежащее и Несказуемое – без каких либо обстоятельств времени, места и действия».

Г. Б. -Тогда мы сейчас выпьем за бессмысленное слово, как сказал великий Мандельштам.

Ю. А. - А так же за твоих великих земляков Кирилла и Мефодия – за Славянскую Словесность, ура!

Болгария, София, 2010 г.

Он вышел из тюремного ватника

Иосиф Бродский

1

У Михаила Зощенко есть небольшая повесть, начинающаяся словами: «Вот опять будут упрекать автора за новое художественное произведение». За этой ремаркой великого нашего ирониста стоит то весьма простое и весьма серьезное обстоятельство, что любой писатель, независимо от его отношения к самому себе или реальности, им описываемой, всегда относится к выходу в свет своих произведений с некоторой неприязненной настороженностью. Особенно – если речь идет о собрании сочинений. Особенно – если в нескольких томах. Особенно – если при жизни. «Да, – думает он, – вот до чего дошло».

В современном сознании – как в писательском, так и в читательском – словосочетание «собрание сочинений» связано более с девятнадцатым веком, чем с нашим собственным. На протяжении нашего столетия русскую литературу, заслужившую право так именоваться, сопровождало сильное ощущение ее нелегальности, связанное прежде всего с тем, что в контексте существовавшей политической системы художественное творчество было, по существу, формой частного предпринимательства – наряду с адюльтером, но менее распространенной. Оказаться автором собрания сочинений в подобных обстоятельствах мог либо отъявленный негодяй, либо сочинитель крайне бездарный. Как правило, это, впрочем, совпадало, не столько компрометируя самый принцип собрания сочинений, сколько мешая ему водвориться в сознании публики в качестве современной ей реальности. Не удивительно поэтому, если писатель, выросший и сложившийся в вышеупомянутом контексте, испытывает чувство некоторой озадаченности, обнаруживая свое имя в непосредственной близости от словосочетания, сильно отдающего минувшим столетием. «Вот, значит, до чего дошло, – думает он. – Видать, и этот век кончается».