Золотые миры.Избранное - Ирина Кнорринг

22. V. 1925. Париж — Севр

Мы поселились под Парижем, в Севре, на улице Пуан де жур, на вилле известного бельгийского виолончелиста Жакобса, где сняли в верхнем этаже две комнаты (одна была темная). На той вилле жили наши соседи по Сфаяту — лейтенант Жук с женой, впоследствии небезызвестной певицей, и с маленьким сыном. Столовались вместе. Из комнаты был прекрасный вид на окрестности. Комната была небольшая, но настоящая, с деревянным полом, с камином — все это после земляных полов Сфаята казалось уже значительным шагом вперед по пути культурного устройства.

Начались обычные поиски знакомых, бесконечные справки о работе и первые знакомства с городом.

Помнится, чуть ли не в первый день приезда в Париж, я поехал в «Последние Новости» и взял с собою Ирину, чтобы представить ее как «сотрудницу» в редакции. Там я застал П.Н.Милюкова, И.П.Демидова, Н.К.Волкова. Это посещение оставило очень хорошее впечатление — все приняли мою Ирину очень приветливо и радушно, ее сотрудничество в газете было обеспечено, что потом породило большую зависть среди некоторых «молодых поэтов». Позже, когда мы играли у Милюкова в квартете, он как-то бросил: «Приводите вашу барышню, если она не особенно дикая». П.Н., по-видимому, сразу подметил у Ирины черту феноменальной застенчивости, которую она, вместе с большой долею пессимизма, получила от меня по наследству…

Вскоре произошло, при очень удачных обстоятельствах, и вступление Ирины в сферу «поэтической» литературной жизни Парижа. 6 июня мы с Ириной отправились на вечер Молодых поэтов, 79, ул. Данфер-Рошро, в помещении Протестантской церкви. Пришли мы рано, еще не было открыто помещение, но председатель «Союза молодых поэтов» Ю.К.Терапьяно уже находился в воротах дома. Мы познакомились и разговорились. Когда он узнал, что Ирина пишет стихи и хочет поступить в Союз, он выразил свое согласие и указал, как все это можно устроить.

Стала собираться публика — маленькая комнатка, одна из комнат капеллы, была набита до отказа. Возможно, что доклад Б.К.Зайцева о Блоке и выступление Н.А.Тэффи собрали полную аудиторию. В публике оказался бывший гардемарин Морского Корпуса в Бизерте, мой ученик, Н.В.Баранов, принимавший большое участие в наших литературных начинаниях. Оказалось, что он состоит в Союзе.

Доклад Зайцева был построен на отрицательном отношении к большевистской тактике Блока, что в то время было вполне естественно. Большое удовольствие доставила Тэффи своими юмористическими стихотворениями, на которые она была такой мастер. После этой, как бы официальной, части, после перерыва, начались выступления поэтов. Они читали с места, в отчаянной тесноте (помню, что председатель провозгласил: «Поэты, выступайте… если здесь вообще можно… выступать!») Тогда мы впервые услышали чтение молодых парижских поэтов с их невероятной завывающей манерой чтения стихов. Вдруг встает Баранов и говорит: «Господа, здесь находится поэтесса Ирина Кнорринг». Председатель зацепился, стал глазами искать Ирину. Публика требует чтения. Ирина говорит, что у нее ничего с собою нет, но ей кричат: «А вы наизусть!» Ирина вопросительно смотрит на меня: «Что прочесть?» Не помню, что я ответил, но она встала и громко и отчетливо прочла «Мысли вслух»:

Ахматова сказала раз:«Мир больше не чудесен!»Уже теперь никто из насНе станет слушать песен.И день настал, и пробил час,И мир покрыла плесень.

И Гиппиус в статье своейС тоской твердит в газете,Что все поэты наших дней —Сплошь — бездарь или дети,Что больше нет больших людей,Нет красоты на свете…

Скребутся мыши. Ночь молчит,Плывет в тоске бессвязной.Несмелый огонек свечиВ углу дрожит неясно…О, злое сердце, не стучи:Жизнь больше не прекрасна!

Полу шуточное, остроумное стихотворение так подошло к настроению, что вызвало шумное одобрение. Тэффи очень любовно посмотрела на юную поэтессу. Просили прочесть еще что-нибудь, и Ирина прочла «Портрет», в котором «старушке» оказывается «только восемнадцать лет». Встречено оно было так же, как и первое, бурными аплодисментами. Успех Ирины был полный и несомненный. Сейчас же, после вечера, к Ирине подошел секретарь Союза Монашев, записал ее в члены, начались знакомства, комплименты и проч. «Я была центром внимания, — записала она в дневник, — мне казалось, что я, наконец, попала, куда следует, нашла то, о чем так долго думала в Сфаяте. Когда обратно мы ехали на метро, а затем от самого Лувра на трамвае, мимо Конкорд и выставки — я была, скажу без преувеличения, счастлива. Я говорила — началось. А теперь мне кажется — было ли это когда-нибудь?»

Через день или два был новый вечер, на котором читал доклад Георгий Адамович на тему «Ошибки поэзии», в котором проводилась излюбленная его тенденция о «простоте» в поэзии, причем «досталось» молодым поэтам. Первым читал стихи Георгий Иванов, а после очередь была Ирины. Она кое-что приготовила, но после доклада и Георгия Иванова она, быстро ориентируясь, отбросила нарочито приготовленное и прочла наизусть «Неширока моя дорога» и «Неведомому другу». Первое стихотворение понравилось, второе многим показалось манерным. Когда мы (все трое) сходили по лестнице, какой-то господин сказал Ирине: «Хорошо, хорошо, барышня! По первому продолжайте, не по второму — второе плохо, не ломайтесь. Первое очень хорошо, по первому идите. Так и Адамович сказал». — «Я совсем растерялась, — записала она в дневнике, — неужели «Неведомому другу» — ломанье?» Здесь недоумение Ирины было полное, потому что в этом стихотворении не было никакого ломанья, оно было как раз тем, чем Ирина в то время жила и что ее тревожило!

***

Здесь необходимо остановиться на одном моменте в физическом развитии ее натуры, который играл огромную роль в ее жизни, занял большое место в ее стихах и даже, может быть, был в некоторой степени причиной ее болезни и ранней смерти.

Половая зрелость застала Ирину в условиях, очень тяжелых для ее переживания. Из-за нашей скитальческой жизни, она была лишена обычных для ее среднего возраста условий: у нее были отняты гимназические годы ее юности и связанное с ними нормальное школьное обучение, культурная атмосфера среды, в которой мы жили, круг наших знакомых и, наконец, — дружески-любовная связь группы подруг, что, при ее сильной привязанности к людям, особенно ее угнетало. В семье она росла одна, и характерно в одном месте ее дневника горькое сожаление, что ее братец, Глебочка, умер ребенком, и она осталась одна, без такой поддержки. Как все дети, растущие одиноко, в особенности, даровитые, Ирина, предоставленная в значительной степени самой себе в своих впечатлениях, жила в мечтах и фантазиях. Отсюда ее тяга к дневнику, поверенному ее тайн, куда она записывала не только повседневные факты (к чему я усиленно склонял ее всегда), но и оценку их, и всевозможные рассуждения в силу своего отроческого опыта. В этом отношении кипение в собственном соку особенно тяжело сказывается с наступлением половой зрелости. Конечно, всякая девочка мечтает о любви и проч., но в обычных условиях жизни эти любовные фантазии не занимают превалирующего места — умственное и культурное нормальное развитие дает достаточно работы организму. Влияние семейных знакомых и подруг смягчает эти душевные кризисы — они растворяются в жизненном русле. У Ирины в этом отношении было много осложнений.