"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Были мы и в коттедже Анны Хатауэй, жены Шекспира. Там тоже почтенные, темные балки, разрубить которые было так же невозможно, как каменные, — так затвердело дерево. Очаг, кровать с резными столбами и балдахином, утварь — все было той эпохи и помогало ясно представить себе обстановку, в которой жил Шекспир. Мы, конечно, были и в музее, очень богатом, где буквально тысячи изданий Шекспира, связанные с ним картины, портреты. Но, как всегда, музей не дает такого живого впечатления, как то, которое получается в домах, где сами стены — свидетели прошлой жизни. Принято говорить: «и у стен есть уши», я бы сказала: «и у стен есть язык», которым они красноречиво рассказывают о тех, кто в них жил… В саду коттеджа Анны Хатауэй трогательно выращивают все цветы, о которых Шекспир упоминает в своих произведениях, начиная с тех, которые так очаровательно перечисляет Пердита в «Зимней сказке»:

…Лаванда, мята, майоранИ ноготки, что спать ложатся вместе с солнцемИ вместе с ним встают в слезах, нарциссы,Предшественники ласточек, фиалки,Чей цвет нежней дыхания Венеры… —

кончая той «рутой и горькой, как раскаянье, полынью», о которой говорит Офелия в своем безумии, и «алыми и белыми розами». Весь этот садик — один душистый букет в память великого поэта.

Я дала волю своему воображению, впрочем, руководствуясь только достоверными данными, имеющимися у нас о Шекспире.

Ясно представляла себе его жизнь: юные годы в Стратфорде… Жизнь мирного городка легко нарисовать себе из произведений самого Шекспира. Лучше всякого исторического учебника. Где же еще мог поэт наблюдать, как не на своей родине, хотя бы он и переносил действие капризно, например, в Богемию, праздник стрижки овец, когда все местечко рядилось, пело и плясало, а добрые хозяйки сбивались с ног, чтобы угостить друзей, работников и всякого случайно забредшего пришельца пенистым элем и пудингами, или перенося в Данию «Валентинов день», праздник влюбленных, обменивавшихся в этот день записками, стихами и подарками, что велось в Англии до последнего времени… или, наконец, в Иллирию — праздник «Двенадцатой ночи», когда запекали монетку в пирог и гадали, кому она достанется, а вечером у камелька пекли яблоки и рассказывали друг другу сказки и небылицы о феях, духах и проказнике Пэке, который

…ломает ручки мельници портит пряжу сельских рукодельниц,

а то, «притворись скамьей трехногою в углу», выжидает, когда на нее усядется толстая кумушка, — и тогда «трах, и тетка на полу»! — и все держатся за бока и хохочут. Но иногда бывали рассказы и невеселые («К зиме подходят больше сказки грустные») о маленьком принце Артуре, которого жестокий дядя, король Джон, приказал ослепить и убить, о страшном Ричарде III, превзошедшем злодействами всех своих родственников, и о войне Алой и Белой розы, о которой старики слышали от своих отцов и дедов.

Кроме сказок, в маленьком городке бывали и другие развлечения: устраивались состязания стрелков из лука, медвежьи травли, петушиные бои — все это отражено у Шекспира. А главное, театр — из Лондона туда наезжали актеры со своими труппами. Отец Шекспира в числе других почетных лиц города (он был ольдерменом) сидел на первой скамье и нередко держал на коленях своего сынишку. Юношей Шекспир в один из таких приездов познакомился и подружился с актером Бербеджем, который сыграл большую роль в его дальнейшей жизни.

Красивый (по отзывам современников, он был «красив, и статен, и приятен в разговоре»), живой юноша развлекался и охотой и любовью, и тем и другим не совсем удачно: увлекся девушкой на восемь лет старше себя и женился на ней и к двадцати одному году уже имел троих детей, а занимаясь «браконьерством» в лесах Робин Гуда, что в то время было лишним доказательством молодечества, навлек на себя немилость помещика, сэра Люси, которому отомстил сатирическими балладами (а позднее и высмеял его в «Виндзорских кумушках»). Разгневанный лорд стал преследовать его, в Стратфорде оставаться ему было опасно и он уехал в Лондон, к своему приятелю Бербеджу; так судьба привела его к театру, и в Стратфорде стало одним добрым горожанином меньше, а в мире одним гениальным поэтом больше.

Думая обо всем этом, я ходила по улицам Стратфорда, и каждый мальчуган, встречавшийся мне, казался мне «школьником с книжной сумкой, с лицом, намытым до глянца», о котором говорит Жак-меланхолик в знаменитом монологе «Семь возрастов», или маленьким Биллем Педж, спешащим отвечать латинские вокабулы пастору Эвансу. Румяная хозяйка гостиницы представлялась мне говорливой мисстрис Куикли, а прозрачная нежность девичьих лиц напоминала скромную Анну Педж или шаловливую Целию. Да, изменились времена, моды, нравы, — лорд Люси приехал в автомобиле, а Билль Педж на велосипеде… Но ведь людские чувства остались такими, как их изображал Шекспир. Оттого он и бессмертен, и в этом и есть его мировое значение. Он — воплощение жизни во всем ее многообразии: в высочайшей чистоте Корделии и в ужасающей жестокости Ричарда III, в подвиге любви Имогены и в преступлении ненависти Яго. Воздушная песенка Ариэля и сочный хохот Фальстафа чередуются у него, как в самой жизни. Нет чувства, нет положения, которое не было бы так или иначе отображено у него: терзается ли Гамлет вопросом «быть или не быть», или мошенник Автолик придумывает хитрый способ обокрасть путника, Шекспир нигде, никогда не отступает от правды. У него могут быть ошибки в фактах, когда он, например, заставляет «дочь русского императора» Гермиону ждать ответа от дельфийского оракула, но отступления от правды чувств у него нет.

Установлено, что последние годы своей жизни Шекспир провел в Стратфорде, подобно герою одного из его последних произведений — мудрому Просперо из «Бури», удалившись «от магии искусства». Жизнь его была, несомненно, благополучна внешне: он к тому времени приобрел значительное состояние (у него было дохода на наши деньги 10 тысяч золотых рублей в год). С ним была его семья, причем старшая дочь, Юдифь, была «зеницей ока его». Его навещали добрые друзья — Бен Джонсон, Драйтон, — которых он радушно принимал. Но занимался он преимущественно садоводством, между прочим, посадил первое тутовое дерево в Стратфорде, отпрыск которого и сейчас показывают в саду рядом со школой. А писать он перестал: прожил шесть лет в полном молчании, и, верно, как у Просперо, «каждая третья мысль его была о могиле». Вероятно, он чувствовал приближение смерти, потому что сделал свое завещание за месяц до кончины.

Почему он замолк? Кто разгадает эту тайну? Может быть, болезнь ему мешала, а может быть, прав Луначарский, который высказывает мысль, что несчастьем для Шекспира была эпоха, в которую он жил. У него не было «путеводной звезды». Такой для людей средних веков была религия. Но для Шекспира как для человека Возрождения религия утратила свой смысл. А заменить ее было нечем — он еще не мог осмыслить все пути борьбы жизни так, как это сделали последующие эпохи; однако при его гениальности, он не мог не видеть, что мало только наблюдать и запечатлевать хаос страстей людских — необходимо еще указать им цель и смысл существования. Кто знает? Во всяком случае, он замолчал.