Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

но тосковать по Тонье не буду. Буду порой с нежностью вспоминать о ней, но не скучать. Во мне словно сидит некий изъян, некий порок, холодность сердца. Сближаясь с людьми, я учился догадываться об их желаниях и соответственно приспосабливался. Когда Гунвор чувствовала, что я отдаляюсь от нее, я угадывал это и старался подстроиться. Не ради себя, а ради нее. Стоило мне ляпнуть что-нибудь, что Эспену казалось глупым, как я тут же смущался и пытался исправиться, его мнение было для меня главным. Почему бы не дистанцироваться от всех них и не стоять на своем? Почему нельзя быть глупым и стоять на своем?

Но нет, перед ними – нельзя.

А вот перед собой, когда я один, можно.

Эта холодность сердца меня ужасала, иногда я казался себе не человеком, а Дракулой, который питается людскими чувствами, а собственных не имеет. Все мои влюбленности – что они такое, как не мое зеркало? Что они для меня, помимо моих собственных чувств?

Однако мои чувства к Тонье настоящие, а так как настоящие чувства для меня дороже всего, то в них я готов вложиться. Но по ней я не скучал.

* * *

Целый день и весь вечер я читал и записывал в блокнот идеи и соображения. Сейчас или никогда. Нельзя оставаться тем, кто пишет, но не издается, как из чисто практических соображений, – мало того что я на несколько лет старше тех, с кем учусь, так мне еще надо зарабатывать на жизнь, – так и из чувства самоуважения. Когда писателем решил стать двадцатилетний парень и весь день что-то строчит, он очаровашка, а когда то же самое делает двадцатипятилетний дядя, то он лузер.

Повесть Джойса «Мертвые», записал я в блокноте. Семейная встреча, гости олицетворяют различные жизненные этапы – детство, юность, зрелость, старость, – но в то же время каждый персонаж самостоятелен, индивидуален, вовлечен в жизнь. Такое типичное торжество со всеми дрязгами, где присутствуют 1940-е, присутствуют 1960-е, словно карманы внутри настоящего времени, сложность в отсутствии собственно сюжета, и вот торжество заканчивается и маленькая семья возвращается в машине домой. На заднем сиденье двое детей, старший спит, младший лежит, закрыв глаза, и прислушивается, как родители что-то тихонько обсуждают. То ли что-то из прошлого, что-то важное, то ли то, чему еще предстоит случиться. Идет снег. Они приезжают домой, дом темный и тихий, заходят внутрь… и что дальше? Что произойдет? Какое событие может быть настолько значимо, что окажется способно перевернуть все, что произошло прежде?

Я закрыл блокнот и принялся читать «Алвертон» Адама Торпа в переводе Свейна Ярволла. Речь в романе идет о вымышленной британской деревне, действие глав разворачивается в разные эпохи, в первой это семнадцатый век, а в последней – наше время. Главы написаны разными стилями и на разных диалектах. Для одной из глав Ярволл выбрал диалект расположенной в горной долине норвежской деревушки Шок, и тот странным образом прекрасно подошел: ворота в изгороди, открывающиеся, чтобы пропустить конников, поля и деревья, низенькие разваливающиеся домики, все это отлично вписалось в шокский диалект. Возможно, оттого, что диалекты и сами растут из ландшафта, и не случайно именно такой говор сложился именно в этой долине, где произношение одного слова, например, сформировалось, когда вот этот древний дуб, которому скоро тысяча лет, только пророс, а произношение другого – когда расчистили вон тот участок и возвели старинную каменную изгородь. В других деревнях это будут другие слова и другие дубы, земли и каменные изгороди.

Время текло сквозь роман, закручивало вихрем человеческие жизни. И очаровывало.

Может, меня этот роман так притягивает потому, что я вырос в поселке, где существовало лишь настоящее, а прошлое принадлежало книгам?

Я взял пива, написал в блокноте: «XVII век», посмотрел на часы, время шло к полуночи, я допил пиво и пошел спать.

Каюта располагалась внизу, прямо под машинным отделением. Я вспомнил про дедушку, он всегда бронировал каюту выше ватерлинии, а если не удавалось, то спал в креслах на палубе. Меня такие вещи совершенно не заботили – что судно может пойти ко дну, пока я сплю, а я и не замечу.

Я разделся, прочел еще несколько страниц «Алвертона», погасил свет и уснул. Спустя несколько часов меня разбудил самый необыкновенный сон в моей жизни.

Я сел и рассмеялся.

Во сне я шел по дороге возле нашего дома в Тюбаккене. Внезапно раздался грохот. Грохот был невообразимый, я знал, что подобных звуков земля еще не слыхала, он словно катился по небосводу, будто гром, только намного сильнее.

Это звучал глас Божий.

Я остановился и посмотрел на небо.

А потом что-то подняло меня!

Подняло до небес!

Ощущение было невероятное. Грохот, благоговение, вызванное присутствием Бога, и сам момент вознесения. Момент покоя и умиротворения, радости и ликования.

Я снова улегся.

Ну хорошо, допустим, это только сон. Но чувство-то было настоящее. Я ощутил его на самом деле. Жаль, что при этом я спал, впрочем, теперь я, по крайней мере, знаю, что такое чувство существует, подумал я, закрыл глаза и словно нырнул в сон, надеясь, что там меня ждет что-нибудь еще более волшебное.

* * *

Когда мне было семь, мы ездили в Англию в отпуск, это были лучшие воспоминания, которые сохранились у меня о детстве, и следующим вечером они вновь вернулись ко мне, покуда я стоял на палубе, вцепившись в релинг, и смотрел на темную полоску суши вдалеке. Англия. Паром обогнал несколько вышедших в море рыбацких лодок, над ними кружили чайки, по мере приближения берег опускался все ниже, я видел его все подробнее и подробнее, пока паром не зашел в подобие канала и не оказался посреди суши. Вокруг виднелись складские и фабричные здания, а между ними – заваленные мусором пустыри.

Желтая трава, серое небо, единственные яркие пятна – кирпичная кладка домов, но и это был цвет ржавчины, цвет тлена и разложения. О, она заполняла меня, Англия, здания передо мной наверняка относятся ко временам промышленной революции, я обожал и эту империю, разрушенную, но по-прежнему гордую, и тех, кто вырос среди ее безжалостной серости; я был очарован ими, всеми до единого: и поколением шестидесятых, поп-группами, битлами, и Kinks, и тяжелым роком семидесятых, всеми этими свирепыми бэндами родом из металлургических городков Средней Англии, ребятами, неприлично разбогатевшими в двадцатилетнем возрасте, и панками, порождением английских свалок семьдесят шестого, и постпанковским и готским роком, той серьезностью, которую они вдохнули в музыку, и моими современниками – мэдчестром, рейвом, цветом и ритмом. Англия, я обожал Англию и все, с