Новые забавы и веселые разговоры - Маргарита Наваррская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что я слышу, Симонто! — воскликнула Уазиль. — Вот уж не думала, что вы можете рассуждать так разумно.
— Госпожа моя, — сказал Симонто, — мне очень жаль, что вам не удалось убедиться, какой я на самом деле. Оттого что вы меня плохо знаете, у вас, я вижу, сложилось дурное мнение обо мне, но и я ведь могу заниматься делами монахов, если монах позволил себе вмешаться в мои.
— Выходит, ваше дело — это обманывать женщин? — сказала Парламанта. — Этим вы сами же выносите себе приговор.
— Если бы даже мне удалось обмануть сто тысяч женщин, — сказал Симонто, — этого было бы мало, чтобы отомстить за все обиды, которые мне причинила одна из них.
— Я знаю, — сказала Парламанта, — как вы часто жалуетесь на, дам. И вместе с тем вы всегда веселы и так хорошо выглядите, что невозможно поверить, чтобы вам действительно пришлось перенести все те беды, о которых вы говорите. По этому поводу в «Красавице, не знающей жалости»[388] сказано:
Но так обычно говорят,
Чтобы добиться утешенья.
— Вы приводите слова известного ученого мужа, — сказал Симонто. — Он не только сам был человеком суровым, но и заразил своей суровостью всех дам, которые прочли его и последовали его учению.
— Пусть так, но его учение, как ни одно другое, полезно для молодых дам, — сказала Парламанта.
— Если бы все женщины были безжалостными, — продолжал Симонто, — мы могли бы преспокойно отвести наших лошадей в конюшню, снять все наши боевые доспехи и, пока не настала новая война, заниматься домашними делами. Но скажите, пожалуйста, неужели можно считать благородной женщину, у которой нет ни жалости, ни милосердия, ни любви и которая к тому же жестока?
— Милосердие и любовь у нас должны быть, — сказала Парламанта, — но слово жестокая настолько неуместно, когда говорят о женщине, что не может не задеть нашу честь. В самом деле, не быть жестокой — означает оказать ту милость, о которой вас просят, а ведь всем хорошо известно, какой милости домогаются мужчины.
— Должен вам сказать, сударыня, — возразил Симонто, — что есть мужчины настолько разумные, что они не просят ничего, кроме доброго слова.
— Вы мне напомнили об одном мужчине, который довольствовался даже перчаткой, — ответила она.
— Мы хотим знать, кто этот любезный кавалер, — сказал Иркан, — и я передаю вам слово, чтобы вы нам рассказали эту историю.
— Мне будет очень приятно это сделать, — сказала Парламанта, — ибо она преисполнена благородства.
Новелла пятьдесят седьмая
Некий английский лорд семь лет был влюблен в одну даму и никак не решался признаться ей в своей любви. И вот однажды, когда они сидели вместе на лужайке, он взглянул на нее — и сердце его так сильно забилось, что он вдруг весь побледнел и переменился в лице. Тогда дама эта, которой хотелось показать, как она жалеет его, по сю же просьбе положила ему на сердце свою руку в перчатке, а он сжал ее с такой силой (признавшись ей в эту минуту в любви, которую столько времени к ней питал), что перчатка осталась у него в руке. Потом он украсил эту перчатку драгоценными каменьями и прикрепил к своему кафтану возле самого сердца. И он продолжал оставаться кавалером этой дамы и вел себя так благородно и достойно, что о 6ольшей милости никогда не просил.
Король Людовик Одиннадцатый назначил своим послом в Англию сеньора де Монморанси.[389] И как только сеньор этот прибыл в эту страну, он сумел снискать уважение и любовь английского короля и всех принцев, которые стали даже поверять ему свои тайны и просить у него совета.
Однажды на пиршестве, которое в его честь устроил король, он оказался рядом с одним очень знатным лордом, на кафтане у которого висела дамская перчатка, пристегнутая золотыми крючками. Перчатка эта была украшена множеством алмазов, рубинов, изумрудов и жемчужин, и видно было, сколь она драгоценна. Сеньор де Монморанси так часто на нее поглядывал, что сосед его догадался, что ему хочется знать, почему он так разукрасил эту перчатку. А так как он почитал этого сеньора человеком очень достойным, он обратился к нему со следующими словами:
— Я вижу, вам кажется странным, что я так богато разукрасил эту скромную перчатку. Мне и самому очень хочется рассказать вам об этом, ибо вы человек справедливый и настолько хорошо понимаете, какое это чувство — любовь, что, если вы найдете поступок мой правильным, вы его похвалите, а если нет, вы будете снисходительны к любви, которая повелевает всеми, у кого в груди благородное сердце. Должен вам сказать, что я всю жизнь любил одну даму, люблю ее и сейчас и буду любить даже после смерти. Сердце мое, осмелев, рвалось к ней, но язык мой робел и ничего не мог ей поведать. Семь лет я не решался ничем намекнуть на мою любовь, опасаясь, что если дама эта заметит ее, я потеряю возможность часто видеться с нею, а этого я боялся больше, чем смерти. Но однажды, когда я сидел е нею на лужайке и глядел на нее, сердце мое вдруг так забилось, что я весь побледнел и переменился в лице. Когда она заметила это и спросила меня, что со мною такое, я ответил: «Что-то нехорошо с сердцем».
Она решила, что это недуг совсем иного рода, чем любовь, и ей стало меня жаль. Тогда я попросил ее положить руку мне на сердце, чтобы послушать, как оно бьется. Она это сделала — и не из каких-либо других чувств, а просто из жалости. А когда я поднес к груди руку ее, на которой была надета перчатка, сердце мое забилось еще сильнее, и она убедилась, что я говорю ей правду. И тогда я крепко прижал ее руку к груди и сказал; «Горе мне, сударыня! Примите сердце мое, которое готово разорвать мне грудь, чтобы очутиться в руке той, от кого я жду милости, жизни и сострадания. Теперь оно принуждает меня признаться вам в любви, которую я так долго таил, ибо ни оно, ни я не властны над этим могучим божеством». Признания мои чрезвычайно ее удивили. Она хотела было отдернуть руку. Но я
