Сталин. Разгадка Сфинкса - Марат Ахметов

Лишь после смерти Сталина Евгения Пестрецова, наконец, получила выездную визу, и чета Такеров уехала в США.

Работая в СССР редактором переводческого бюро и малоосновательно считая Сталина единственным виновником его «мытарств», Такер много размышлял о внешних проявлениях почитания Генералиссимуса в стране. По молодости и недомыслию он «долго не мог понять его причин». Книга психолога Карена Хорни «Невроз и человеческое развитие» явилась для Такера откровением. Он вообразил, что ключом к разгадке фантастического авторитета и славы Сталина является синдром параноидального раздвоения личности. Гипотеза Такера, естественно, не нашла поддержки, за исключением его жены, так как в то время «на Западе не было принято придавать серьезное значение феномену культа личности Сталина».

То есть Генералиссимус не считался деспотом и диктатором, а признавался в мире человеком, остановившим тиранию Гитлера. «Но, к счастью, — говорит Такер, — с появлением на Западе в 1956 г. текста доклада Н.С. Хрущева на закрытом заседании XX съезда, я, наконец, получил большое количество авторитетных свидетельств», подтверждавших как будто его выкладки. Исходя из ложной и глубоко неверной концепции, американец приступил к биографическому труду о Сталине. Работе весьма обстоятельной и крепко сколоченной, но базирующейся на ложном посыле и, преимущественно, на малодостоверных материалах. Профессор фактически находится в плену собственных заблуждений. В поле зрения Такера автоматически попадали лишь сведения, работавшие на его версию. Все прочие он попросту не принимал во внимание. Таким образом, без явного умысла, ввиду стечения жизненных обстоятельств, совершенно недостаточного знания и понимания российских реалий и дезориентированный свой супругой, иностранец Такер пошел по ложному пути.

Но «клинический» случай американца довольно прост. В отличие от Такера, во многом «писавшего вилами на воде», «черногорец из Сербии» Джилас несколько раз встречался со Сталиным. «Черногорский» темперамент», как по сути признавался Джилас в предисловии к однотомнику произведений на русском языке, во многом повлиял на полярность его оценок Генералиссимуса. Он приехал в составе югославской военной миссии в Москву в возрасте 33 лет весной сорок четвертого года с чрезмерно идеализированными «представлениями о советской власти и Советском Союзе, с одной стороны, и с собственными насущными нуждами — с другой».

«Обожествление личности Сталина, — признавался Джилас, — и безусловное принятие всего, происходившего в Советском Союзе, приобретало иррациональные формы и масштабы». Одновременно, на уровне подсознания, южный славянин фактически созрел для развенчания своих кумиров, поскольку югославские «специфические условия борьбы и существования революционного движения уже неоднократно вызывали недоразумения с Москвой».

В Белокаменной, всецело поглощенной бескомпромиссной и смертельной борьбой с вермахтом, исключительно нервно реагировали на любое упоминание о сепаратных переговорах с немцами. Между тем, в марте 1943 года Верховный штаб Тито во избежание полного разгрома крайне нуждался в любой передышке своих подразделений. Тогда Кремлю было лаконично сообщено, что переговоры с местным немецким командованием ведутся по поводу взаимного обмена пленными, но, тем самым, была скрыта истинная их причина. В тот момент Джиласу, отправленному на переговоры с немцами, впервые пришла в голову мысль, «что не может быть речи о полном согласии с Москвой», если югославы хотят «выжить в смертельной схватке враждующих миров».

Тем более что руководство Советского Союза не желало сильно раздражать западных союзников, особенно Великобританию следующим обстоятельством. А именно, тем якобы, «что СССР через свои коммунистические филиалы извлекает выгоду из бедствий военного времени в оккупированных странах, расширяя революцию и свое влияние».

В первый приезд Джиласа Генералиссимус удостоил его аудиенции дважды. Причем во второй раз произошла «более значительная и интересная встреча» на ужине у Сталина в загородной резиденции. Щепетильный до ханжества Джилас испытал чувство разочарования оттого, что Сталин оказался вполне земным человеком. Даже некоторыми повадками произведший на молодого ригориста отталкивающее впечатление.

Степень предубежденности Джиласа против лично Сталина возросла вследствие недисциплинированного поведения отдельных красноармейцев в Югославии. Но Сталин простил необдуманные и политически незрелые выпады черногорца против Красной Армии, о чем явственно дал понять ему персонально в апреле 1945 года вновь в достаточно доверительной обстановке на ужине на Ближней даче, куда Джилас был приглашен вместе с Тито.

В тот приезд (весьма характерно), уже в Киеве, Джилас «не заметил у Хрущева никакого возмущения Сталиным или Молотовым. О Сталине он говорил с почтением и подчеркивал свою близость с ним».

Накануне полного разрыва отношений между двумя странами в 1948 году Джилас в составе югославской делегации вновь встречался со Сталиным. Но на этот раз Генералиссимус не пригласил их на ужин в свою резиденцию.

«Должен признаться, — писал Джилас, — что я почувствовал из-за этого печаль и горечь, настолько во мне была еще сильна человеческая, сентиментальная привязанность к этому человеку». Однако она не помешала ему очень скоро облить Сталина ушатами помоев. Вскоре после его смерти Джилас стал также конфликтовать со своими коллегами по партии и правительству из-за «превращения компартии в правящий класс страны» и якобы морального ее разложения.

Доклад Хрущева на двадцатом съезде партии окончательно утвердил черногорца в том, что Сталин единственно лишь «мрачная, коварная и жестокая личность». Хотя по его признанию, для Джиласа так и осталось загадкой, как такой якобы монстр мог «руководить одной из величайших и мощных держав — не год, не два, а тридцать лет» (выделено мной — М.А.).

Данным примечанием черногорец ответил на свой вопрос — Генералиссимус не был той сумрачной и злой персоной, которую нарисовало ему его излишне пылкое воображение.

Гораздо сложнее и порою не без мучений шло формирование негативного восприятия Сталина у многих его соотечественников, вполне дееспособных и достаточно добропорядочных, наподобие писателя Симонова. Последний, возможно, размышлял о нем до последних дней своей жизни. Но многое в личности Вождя так и осталось для писателя загадкой вследствие неполноты информации и искаженности восприятия.

Первые три года после смерти Генералиссимуса отношение к нему Симонова невозможно «точно сформулировать: оно было очень неустойчивым». Писателя как будто «метало между разными чувствами и разными точками зрения по разным поводам». Следовательно, Симонов психологически был готов для последующего преимущественно отрицательного восприятия Сталина.

Первым, основным побуждением литератора было то, что страна лишилась великого человека. Чувство грандиозной потери долго не покидало Симонова, «а в первые месяцы оно было особенно сильным». Руководствуясь им, писатель вкупе с еще одним бумагомарателем, «любившим демонстрировать всю жизнь решимость своего характера, но в данном случае при возникновении опасности, немедленно скрывшимся в кустах», сочинил передовую статью, опубликованную в «Литературной газете» 19 марта 1953 года. Она именовалась «Священный долг писателя», в соответствии с чем, первейшая обязанность советского литератора заключалась в том, «чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина». Учитывая свежесть потери, ничего особенного в тексте передовой не было, однако она сильно разъярила Хрущева.

По словам коллеги Симонова А.А. Суркова, «Хрущев был крайне разгорячен и зол» на авторов передовицы. Следовательно, уж таювы гримасы судьбы, Хрущев, проводивший совсем недавно траурный церемониал похорон Вождя и Генералиссимуса, уже тогда невольно выдал себя. Выказал ненароком свои потаенные мысли и невзлюбил крепко Симонова надолго, на годы, вплоть до появления в печати романа «Живые и мертвые», считая его одним из наиболее заядлых сталинистов в литературе.

Симонов уверяет, что «не был заядлым сталинистом ни в пятьдесят четвертом, ни при жизни Сталина». «Приходить же к критическому отношению к деятельности Сталина» он стал якобы тогда, когда «решился, наконец, писать роман о войне и начинать его первыми днями войны». Симонов признается, что психологически оказался вполне подготовленным к тому, чтобы выдержать сильнейший «нравственный удар», нанесенный Хрущевым на XX съезде партии, в том числе, очевидно, и из соображений конъюнктурных.

Последовавшее вскоре самоубийство Фадеева укрепило, несомненно, уверенность писателя в виновности Генералиссимуса.