Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

— Наши, что ли? — медленно и удивленно спрашивает фигура.

— Руки вверх! — уже кричит пулеметчик Мурашов.

— Не шуми, — спокойно просит фигура. — Я же спрашиваю: наши, что ли?

— Бросай оружие, тебе говорят! — настаивает пулеметчик и чуть спокойнее спрашивает: — Вы кто такие есть?

— Да это ты, Егорша, что ли, глухарь собачий? Окосел? — раздраженно спрашивает фигура.

— Василий?

И в этом слове, в голосе пулеметчика, сразу совмещаются и радость, и разочарование, и конфуз.

— Это как же я тебя сразу-то не признал, Василий Семеныч? За фрица принял...

Пулеметчик ползет к брату. Между ними громко чавкает грязь.

— Погоди, — говорит Василий и снова уползает назад, в совсем густую, непроглядную темноту.

Пулеметчик возвращается к политруку. Политрук молчит. Потом чуть слышно смеется в темноте. Пулеметчик говорит задумчиво:

— Бывает какая глупость... а? Брата родного чуть не прикончил. И откуда он взялся, шайтан его знает!

Минуты через три к ним приближаются ползком фигур десять — пятнадцать или больше. Всех не различить в темноте.

Это сержант Мурашов выводит на нашу сторону свою разведывательную группу.

Молча они продвигаются гуськом мимо сторожевого охранения и уползают в наш тыл.

А Егор Мурашов по-прежнему лежит у пулемета.

Политрук пробыл около него еще минут десять и тоже уполз.

Егор Мурашов лежит один и думает о странностях судьбы.

Утром гвардии сержант Василий Мурашов, уже доложивший в штабе о результатах разведки, явился, чисто выбритый и чуть исхудавший, в землянку к брату-пулеметчику, разбудил его и спросил, что слышно из дома.

О ночном происшествии ни старший, ни младший брат не сказали ни слова, будто ночью ничего особенного не произошло.

Сидя на бревнышке, Егор Мурашов рассказывал не торопясь, по порядку, все, что пишет мать, и потом сообщил о рождении племянника.

— Понимаешь, ребенка-то они еще никак не назвали. Все тебя разыскивали.

— А как же он без имени живет? Надо бы его все-таки назвать. — И Василий задумался.

— А кроме того, — продолжал Егор, — мамаша пишет, что они желают, чтоб мальчишку назвали как-нибудь получше. В том смысле, что, мол, обычай есть называть по какому-нибудь хорошему случаю. Например, она пишет так: «Может, у вас в части есть какой-нибудь герой, так вот, — она пишет, хорошо бы мальчика, раз он первый, назвать, как какого-нибудь героя...»

Василий продолжал думать. Потом сказал:

— Ну что ж, давай назовем Егором. Пускай у нас в семействе будет два Егора. И оба Мурашовы.

— Почему Егором?

— Потому, — сказал Василий почти сердито и помолчал, сколько требовало раздумье. — Потому, что если б трус на твоем месте сегодня ночью сидел, то меня бы, может, больше не было. Он с испугу обязательно бы в меня или гранату кинул, или из пулемета шарахнул.

— Это правильно, — согласился Егор и, тоже помолчав некоторое время, спросил: — А как же тебя нелегкая на меня-то занесла, прямо на пулемет?

— Заблудились мы! — вздохнул Василий. — Ведь тут, где теперь наши, немцы на прошлой неделе помещались. Ну, мы идем из разведки. Прошли одно место, потом другое, теперь ищем третье, где бы меньше насыщенность была. Вижу я — все как будто в порядке, но кто-то в кустах шевелится. Я думаю фрицы. Ну, думаю, или так пройдем, или с боем. А лучше всего, если заберем пулеметчика. Я к нему для этого и подползал...

— Значит, Вася, и ты меня бы мог прикончить? — спросил Егор.

— Свободно, — сказал Василий. — Ничего хитрого нету.

— Отчаянный ты мужик, Василий Семеныч, — почтительно произнес Егор. И потом спросил: — А может, назовем племянника Василием? Пускай у нас в семействе будет два Василия. По-моему, это правильно...

Василий молчал.

Западный фронт, май 1942 г.

Дуэль

Иван Торопов стоял на посту у шоссе. А вокруг бушевала весна, как бушует она все эти дни в потревоженных войной подмосковных лесах.

Но война уже отодвинулась от лесов Подмосковья, и тут, где стоял часовой, не слышно было даже артиллерийского гула.

Иван Торопов стоял у шоссе и смотрел туда, где поблескивающий под солнцем мокрый асфальт сливался с голубеющим небом. По этой дороге он шесть месяцев назад приехал сюда из Сибири, был в боях, лежал два раза в госпитале.

А сейчас все это осталось далеко позади. И позади как будто осталась война с ее грохотом, треском и внезапной, летучей смертью.

Здесь было тихо, солнечно, мирно. Часового томила тишина, от которой, таежный человек, он отвык в последние месяцы, и в мечтательной тишине ему думалось теперь, что и война, может быть, никогда не начиналась и он никогда не уезжал из Сибири.

В подмосковных лесах растут почти такие же сосны и ели, как в тайге, только, пожалуй, не так густо. Но так же пахнут они по весне. И так же дышит влажная земля. И среди кустов шевелится туман.

Белка линяет сейчас в тайге. Голодная, она ищет кедровый орех, затерявшийся где-то под мокрой хвоей, под прошлогодней травой. Вить ее жалко в такое время, да и смысла никакого нету. Шубка у нее сейчас линялая, в лохмотьях.

Иван Торопов никогда не гнался за таким товаром. Он убил в своей жизни не одну сотню белок, и все это были белки первый сорт. И еще он, наверно, много убьет их, когда кончится война и он уедет обратно в Сибирь, в деревню Оёк, что под Иркутском.

В Сибири у него два сына – четырех и двух лет. Вот они подрастут, и он будет водить их на охоту, будет учить их охотничьей хитрости и сноровке. Белку, например, надо бить в глаз, тогда неиспорченная шкурка у нее будет первый сорт. Чего? Глаз у белки не видно? Шибко маленькие у белки глаза? Это ничего не значит. Надо приглядеться, на то и охотник.

И маленькие сыновья в мечте виделись Ивану Торопову большими парнями, такими же рослыми, как он сам – их родитель. Он их видел с собой на охоте.

Над шоссе кричали вороны, и крик этот снова возвращал часового в мир реальных вещей. Он заметил, что вороны прицеливаются к какой-то куче. Из кучи торчали сапоги и руки, как сучья.

Часовой знал, что это немцы, убитые еще зимой, вынуты сейчас из придорожных кюветов, из лесной чащи и собраны тут, перед тем как будут закопаны в землю. В стороне красноармейцы копают могилу. Озорной красноармеец лопатой пугает ворон.

Зимой тут шли бои, а теперь тишина и благодать, и шумят только весенние ручьи да противно каркают вороны, учуявшие мертвечину. И в воздух, смолистый, густой, ароматный, проникают сладковатые струйки трупного запаха.

А надо всем этим голубеет чистое, нежное, обогретое солнцем небо. И не хочется верить, что невдалеке отсюда еще идут кровопролитные бои. Бои идут вокруг вот этого же шоссе.

В небе кружит, распластавшись в синеве, крупный ястреб.

Часовой поднял голову, смотрит на него и думает, что ястреб сильно походит на истребитель. Наши истребители народ так и называет «ястребками».

Часовой смотрит на ястреба и не видит, как из-за леса появляется настоящий истребитель. Часовой только слышит нарастающий шум мотора и медленно поворачивает голову. Истребитель, наверно, наш. Но зачем он стреляет?

Иван Торопов вглядывается в него острым охотничьим глазом и, наконец, явственно различает на нем фашистские знаки. Чего ему надо тут? В кого он стреляет?

Хорошо бы все-таки часовому укрыться куда-нибудь на всякий случай. Вдруг немец сослепу попадет в него, убить может. Но укрыться некуда, да и нельзя часовому уходить с поста.

Часовой смотрит в небо, заслонив глаза от солнца ладонью. А истребитель все стреляет и снижается, И часовой чувствует, как по плечу, под шинелью, потекло у него что-то теплое и густое. Истребитель стреляет в него.

Иван Торопов отступает на шаг, становится за толстый ствол сосны и вскидывает винтовку.

– Эх, мать честная, в; какое место целиться-то, не знаю! Ведь стальной он, дьявол, не пробьешь, однако, пулей-то его.

Но Иван Торопов все-таки стреляет в самолет. И под ясным небом завязывается неравная дуэль.

Истребитель кружит над часовым, как те вороны, и свистят пули, вгрызаясь в асфальт, в шоссе.

В ответ на множество пуль истребителя часовой может выпустить только одну, потом другую, третью, четвертую, пятую. И обойма пустая.

Иван Торопов не спеша заправляет вторую обойму. Он не чувствует теперь, как теплые струйки крови пробиваются у него под шинелью, под гимнастеркой.

«Голову бы он мне только не попортил», – тревожно думает часовой.

И снова, старательно прицеливаясь, стреляет.

Пускай бы он ниже спустился, истребитель, видно было бы хоть летчика, а то что ж так палит в божий свет, как в копейку. Не видно ничего, и патронов не наберешься.

А у немца патронов, наверно, много. Ему патроны готовит чуть ли не вся покоренная им Европа. Вот немецкий летчик и затеял, может быть из баловства, этот поединок с одиноким часовым. Конечно, из баловства, из озорства. Он уже выпустил в часового несколько очередей и не очень тревожится, должно быть, что не все пули попадут в часового. Но все-таки удивительно, что часовой там стоит, при шоссе, до сих пор. Летчик видит его за сосной. Часовой не прячется. Он просто стоит и стреляет.