Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

С Грефе, а потом и с Рустом, Диффенбах был на ножах.

С Грефе потому, что это был человек совершенно другой масти, а с Рустом потому, что тот не давал ему хода в Charite; да к тому еще на

Штопальщиком (нем.).

консультации у барона фон Альтенштейна, болевшего карбункулом, Руст (сам) переменил, без всяких объяснений с другими врачами, способ лечения, сказав Диффенбаху, как бы в извинение своей неучтивости: «Sie sind doch meine Leute»1, на что Диффенбах заметил: «Ich bin kein Leibeigener»2.

После ссоры Диффенбах при нас ругал иногда Charite на чем свет стоит.

— Das ist eine Mordgrube!3, — и он был прав.

Charite во все время нашего пребывания было резервуаром госпитальной нечисти (госпитального антонова огня) и гнойного заражения.

Да и долго спустя после того, в 1864 году, при посещении клиники профессора Юнгкена в Charite, госпитальная нечисть не исчезла; Jungken для предохранения от нее прижигал еще свежие раны после операций раскаленным железом. При мне после извлечения большого секвестра4 из бедренной кости он прижег все дупло, из предосторожности, раскаленным железом.

И самому Русту немало тогда доставалось от Диффенбаха. Он не женировался5 насмехаться над Рустом во всеуслышание, где только мог.

Наружность Руста действительно немногих располагала в его пользу. Это был старый подагрик, приземистый, низенький ростом, с седыми длинными и густыми волосами, резко отделявшимися на красном, как пион, фоне широкого, грубого лица; глаза только не потеряли своего блеска, и умно и бойко смотрели из — под седых нависших бровей и сверху надвинутых на них больших серебряных очков; голову прикрывал зеленый суконный картуз, в котором Руст сидел и в клинической аудитории. На ногах — нередко плисовые сапоги, под ногами — всегда коврик.

Не мудрено, что такая оригинальная наружность подвергалась едким сарказмам неприятелей. Диффенбах на одном многолюдном вечере, где много говорилось о старине, на рассказ одного профессора о том, что еще не очень давно старый Мурзинна называл Руста «Gelbschnabel»6, Диффенбах заметил, что гораздо приличнее было бы для Руста название «Blauschnabel»7.

Не один Диффенбах, впрочем, выбирал Руста предметом насмешек. Сам наследный принц, любивший Руста и пожаловавший его в свои лейб — медики, издал на него презабавную карикатуру, долго выставлявшуюся в окнах магазинов Под Липами.

Руст был защитником карантинной системы во время холеры и возбудил этим против себя все народонаселение. Вот поэтому — то случаю и явилась карикатура, изображающая большого воробья с физиономиею

Руста, запертого в клетку с надписью: «Passer rusticus. Der gemeine Landsperling»1.

Вся острота — в словах rusticus и Sperling.

Landsperre — это карантинная система.

Диффенбах во время нашего пребывания в Берлине ездил в Париж и там дебютировал в клинике Лисфранка, перед парижскою аудиториею, со своею блефаропластикою (искусственное образование нижнего века). Возвратясь, видимо польщенный хорошим приемом у французов, он рассказывал нам, как любезен был с ним Лисфранк, Амюсса2 и др., как вся аудитория рукоплескала ему за сделанную им еще не виданную нигде операцию.

Зато Диффенбаху очень не понравились Вельпо3 и англичане.

— Вельпо, — сказывал нам Диффенбах, — это какой — то аnatomicus chirurgicus, — по мнению Диффенбаха, это была самая плохая рекомендация для хирурга, а англичане — это настоящие бифштексы.

— Вообразите, — говорил Диффенбах, — старый Астлей Купер, проезжавший чрез Париж, полагал, что я французский доктор из госпиталя St. Louis; так он и отнесся ко мне, никогда прежде ничего не слыхав обо мне.

Вельпо не остался, впрочем, в долгу у Диффенбаха. Когда я посетил его в 1837 г., в бытность мою в Париже, Вельпо так отнесся о берлинском гении:

— Знакомы ли вы с значением нашего слова: gascon4 и gasconade?

— Знаю.

— Ну, так m — r Diffenbach показался мне gascon'oм, а его разные подвиги — гасконадами. — В этом замечании Вельпо нельзя не признать значительную долю правды.

Проф[ессор] Юнгкен, окулист и клиницист Charite, принадлежал также к сторонникам Руста; таким он остался, если не ошибаюсь, до конца. Это был настоящий и чистокровный доктринер. Он представлял и своим ученикам, и, как я полагаю, самому себе современное учение, т. е. до чего дошел Руст и он сам, чем — то законченным, не подлежащим сомнению; прогресс мог быть только в том же самом направлении. Так, по крайней мере, выходило из его клинических лекций. Ни малейшего скептицизма не допускалось. Все было ясно и точно, как дважды два — четыре. Глазные бленнореи5 должны были лечиться только одним противовоспалительным способом.

Разбирая однажды перед нами случай сильнейшей глазной бленнореи, Юнгкен, назначив свое обыкновенное лечение — пиявки и ледяные примочки, с необыкновенною самонадеянностью объявил нам: «Ich breche den Stab uber den Kopf desjenigen Arztes, der nicht im Stande ist eine

solche Blennorrhoe zu теге»1 Через три дня оба глаза оказались пропавшими от изъязвления роговой оболочки, и Юнгкен, стоя возле постели несчастного слепца, молча пожимал только плечами. Но Юнгкен был честный и добросовестный врач, он не скрыл от нас этого несчастного случая, хотя и мог бы, как другие, легко это сделать.

Национальность Грефе едва ли можно было определить по его наружности; она свидетельствовала настолько же о немецком, насколько и о славянском происхождении. Противники Грефе распускали даже слух и о семитском его происхождении.

Несомненно только, это признавал и сам Грефе, что он был родом из Польши и там провел свою молодость.

Гораздо характернее физиономии была прическа Грефе — unicum в своем роде: длинные, почти черные, с проседью, волосы гладко на гладко зачесывались и примазывались справа налево и закрывали значительную часть лба, чуть не до густых черных бровей. Круглому, полному лицу эта прическа сообщала какой — то странный, похожий на куклу, вид.

Отличительною чертою Грефе была изысканная учтивость со всеми. К слушателям он обращался не иначе, как с эпитетом: «Meine hochgeschatzte, meine verehrte Herren»2; к больным из низших классов: «Mein liebster Freund»3.

Но когда делалось что — нибудь не по нем, то он легко выходил из себя. Видно было, что учтивость и кажущаяся невозмутимость были искусственные.

Человек был хорошо выдержан. И в этом, и во всем остальном Грефе был полный контраст с Рустом; недаром и жили они, как кошка с собакой. Причесанный, как прилизанный, всегда элегантно одетый или затянутый в синий мундир с толстыми эполетами, Грефе входил тихо и, семеня ногами, походкою табетиков, в аудиторию, раскланивался во все стороны и, обводя всю аудиторию глазами, начинал петь: «Meine hochgeschatzte Herren».

Руст являлся в своем старом зеленом картузе, с висевшими из — под него по плечам растрепанными седыми волосами, с тростью, которою не выпускал из рук, и жестикулировал ею во все время лекций.