Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Авдеенко Александр Остапович

Фрикке вспомнил, что старый мастер не любил нацистских порядков. Как-то раз в середине войны ему, лучшему мастеру в Кенигсберге, предложили выбить из меди скульптуру Гитлера. Местные нацистские главари готовили к высочайшему дню рождения подарок. Вильгельм Кюнстер отказался наотрез.

«Слишком большая честь, — скромно и несколько двусмысленно сказал кузнец. — Я никогда не решусь изобразить на простой меди такую великую личность».

Уговоры и угрозы не подействовали. Вильгельму Кюнстеру повезло: нацистские заправилы не тронули лучшего кузнеца-художника.

Мастер вынул из жилетного кармана луковицу старинных часов, и Фрикке показалось, что он кого-то ждёт.

— На мою продукцию находятся любители и у русских, — снова заговорил старик, пряча часы. — У меня сохранился штамп, и я делаю медные пепельницы с парусным кораблём.

Фрикке молчал.

— Ты меня прости, Эрнст, я займусь делом! Это не помешает мне говорить и слушать. В пять придёт заказчик, русский капитан.

Кузнец взял кусок листовой меди и положил на угли горна. Работая мехами, он раскалил пластинку докрасна. Не торопясь сунул её в воду, вынул, потрогал: мягкая ли, опять опустил в какую-то жидкость, протёр тряпкой, медь заблестела. Затем положил пластинку на сферический стальной штамп трехмачтового корабля, прибил по краям гвоздями и осторожно обстучал круглым молотком.

— Много ли, если не секрет, вы получите от русских за своё искусство, герр Кюнстер? — спросил Фрикке.

— Во всяком случае, у меня есть хлеб, и табак, и даже сахар, — ответил мастер. — Впрочем, то, что я сейчас делаю, совсем не искусство. У профессора есть моя пепельница. Одна из лучших. Там ручная работа.

Вильгельм Кюнстер бросил на медь кусок свинца, принялся с размаху сильно бить молотком. Свинец смягчал удары, рисунок лучше прорабатывался.

— Как русские обращаются с мирными жителями? Я полагаю, зверствуют? — словно невзначай спросил Фрикке.

Кюнстер перестал стучать молотком.

— Зверствуют? Я этого не слышал… Но и не слишком ласковы. И тут ничего не скажешь. Так было всегда, пока у победителя не отойдёт сердце. — Мастер хотел ещё что-то добавить, но раздумал и стал вытаскивать клещами гвозди, вбитые по краям медной пластинки. Снял её, посмотрел на рисунок, что-то хмыкнул под нос. Привычными движениями вырезал из квадратного листа диск, загнул края, выбил зубилом незатейливый узор, и кусок меди на глазах у Фрикке превратился в красивую пепельницу. Кюнстер не был простым ремесленником, недаром доктор Хемпель расхваливал его.

Старик подержал пепельницу в каком-то растворе, протёр её.

— Посмотри, Эрнст, медь почернела, так гораздо красивее. Я мог бы покрыть пепельницу вот этим составом, и на металле выступила бы прозелень. Тогда она выглядела бы так, словно её делал не Вильгельм Кюнстер, а какой-нибудь мастер лет триста назад. Немцы любили такую подделку… Вот так и живу, — опять повторил старик и добавил: — В нашем деле по-настоящему искусен тот, кто откуёт из одной пластины меди крышку чайника или человеческую голову.

— Я рад был застать вас в добром здравии, а теперь направлюсь к дяде, герр Кюнстер, — сказал Фрикке, которому надоел разговорчивый любитель медных тарелок и дверных ручек.

— Передавай привет господину Хемпелю, — вертя в руках пепельницу, сказал старый мастер, — пусть заходит поболтать. Я всегда ему рад.

Третий этаж, квартира номер шесть, знакомая дубовая дверь. Не решаясь сразу позвонить, Фрикке снял рюкзак и осмотрелся. На лестничной площадке темновато: небольшое окно из разноцветных стёкол завешено куском чёрной маскировочной бумаги. Дверь в соседнюю квартиру полуоткрыта, в прихожей виден платяной шкаф с разбитым зеркалом, потёртые плюшевые кресла. На полу — клочья морской травы, тряпки, деревянные обломки и прочий мусор, всегда остающийся после переноски громоздких вещей.

«Удивительно, почему пустует квартира?» — подумал Фрикке. Он заглянул в дверь. В стене виднелись большие проломы, пол провалился.

Только он потянулся к звонку дядиной квартиры, как звякнул запор, и дверь приоткрылась. В просвете он увидел профессора со свечой в руках и седого полковника Советской Армии.

Фрикке мигом нырнул в соседнюю квартиру.

— Я не хочу вас принуждать, профессор, — услышал он, — но, если вы согласитесь, это будет весьма благожелательно расценено советским командованием и пойдёт только на пользу вашему любимому делу. До свидания, герр Хемпель.

— Я подумаю, господин полковник, благодарю вас. Очень благодарю за внимание, — проговорил профессор.

На площадке лестницы они попрощались ещё раз. Только теперь Фрикке заметил, что рядом с полковником стоял рослый ординарец.

Эрнст Фрикке напряжённо вслушивался. Сапоги ординарца процокали по каменным ступеням. Когда шаги звучали уже на улице, он снова собрался позвонить к дяде.

— Приятель, вы к кому? — вдруг раздался из темноты мягкий мужской голос.

Эрнст Фрикке отступил на шаг от двери. Сунул руку в карман.

— Не трогайте оружия, приятель, — с вкрадчивой убедительностью произнёс незнакомец. — У меня преотличнейший вальтер, патрон — в стволе. И однако, вы живы.

— Благодарю за любезность, — отозвался Фрикке, разглядывая незнакомца. — Но что вам угодно?

— Вы давно знакомы с профессором?

— Да, я был служащим в музее доктора Хемпеля.

У незнакомца было нежное и приятное лицо, тонкие рубцы прорезали в двух местах его левую щеку.

— Благодарю вас. Не смею задерживать. — Незнакомец сладко улыбнулся и приподнял шляпу. — Нашу беседу мы продолжим позже!

Пока Эрнст Фрикке рассказывал, что с ним произошло на пароходе «Меркурий», профессор, нахмурясь, сидел и молчал. У Фрау Эльзы на глазах выступили слезы. Она комкала у глаз платок, шевелила блеклыми губами и жалко улыбалась.

Когда Фрикке закончил свою наполовину выдуманную повесть, профессор поднял голову и, посмотрев в глаза племяннику, спросил:

— Ящерица, где она?

— Осталась на судне.

— Это ужасно! Но я верю тебе, Эрнст, — после некоторого раздумья сказал Альфред Хемпель и замолчал снова.

— Дай бог здоровья рыбакам, спасшим тебя от смерти, — нарушила тишину тётка. — Бог не дал тебе погибнуть в море, он спасёт тебя и в этом проклятом городе.

Как только фрау Хемпель начала рассказывать о житейских делах, её удержать было невозможно.

— Стало голодно, — жаловалась она. — У кого были запасы — припрятали, и купить что-нибудь нет никакой возможности. Люди потеряли человеческий облик: одни доносят советским властям, другие какому-то крейслейтеру, оставшемуся в городе. Многие ещё верят, что войну можно выиграть. Людей обуяла жажда обогащения за счёт друзей, родственников, все стремятся добыть золото или драгоценности — все, что занимает мало места и дорого стоит.

Эрнст, дорогой, — продолжала Фрау Эльза, сжимая руки племянника сухими горячими пальцами. — Какими-то путями, за большое вознаграждение ещё и сейчас можно выбраться из Кенигсберга к нашим войскам, защищающим клочок земли на берегу моря, и уехать на запад. Кое-кому удалось благополучно добраться, но многие были убиты и ограблены своими же проводниками… Дяде тоже грозит большая опасность. Последнее время ему не дают покоя…

— Да, Эрнст, люди изменились, — заговорил профессор. — Ты ведь знаешь, я всегда был верен партии и всегда отдавал должное фюреру. Но выше всего для меня была наука. Всю жизнь я посвятил янтарю, этому волшебному камню. Музей — это моё детище. А сейчас, ты слышишь, Эрнст, хотят разграбить сокровища, которые мне удалось спрятать. Несколько высокопоставленных лиц, скрываясь друг от друга, пытаются заставить меня открыть тайники, где захоронены ценности. И знаешь что, Эрнст, они намерены вывезти их за границу и превратить в доллары. Мои коллекции! Какой позор! — Профессор схватился за голову. — Они говорят, что деньги им нужны для продолжения войны. Это враньё! Война проиграна, и надо сохранить оставшееся достояние нации. Кенигсберг в руках русских. Ты видишь теперь, что стоят обещания наших вождей? И это случилось не потому, что плохо сражались солдаты. Нет, солдаты сражались яростно, иногда фанатически, но они не могли отстоять насквозь прогнившее государство, — профессор произносил слова с несвойственной ему быстротой, нервно постукивая зажигалкой по сигарному ящичку. — Жаль мирных жителей. Я обвиняю гаулейтера Коха. Он виноват в том, что было много лишних жертв. Выслуживаясь перед фюрером, он запрещал эвакуировать население, когда это было возможно, а сам оказался жалким трусом. И вот теперь…