Русские дети. 48 рассказов о детях - Роман Валерьевич Сенчин

– Нет, я понимаю, – нахмурилась она, опять ловя себя на этом слове. «Понимаю». И то понимаю, и это. Эк мы все друг друга с полуслова-то понимаем! Жизнь такая. Научила.

Вот только Игорь не поймёт. Что она ему скажет? Как обоснует? А никак. Просто скажет: сотри. Видишь же, у нас проблемы из-за «Солиса» твоего. Хотя он, конечно, спросит: а в чём, собственно, проблема? На это Света только разозлится – потому что нечего ей будет ответить. Не знает она, в чём проблема. Не понимает. Потому что наше полное понимание всего – оно, если вдуматься, довольно странно. С виду – буквально телепатия, чтение мыслей, лишь оброни с соответствующей интонацией: «ну, вы ж понимаете»… или гримаску соответствующую скрои, или даже просто глаза эдак утомлённо прикрой. А по сути – ни черта не понятно, сущий бред, мрак и туман.

«Ты не поверишь! – радостно орал у кого-то из соседей телевизор. – Трагедия в семье Аллы Пугачёвой!»

– Кому – мне нравится, что Игорь, вместо того чтоб взрослеть, какие-то придуманные миры с утра до ночи строит?.. – бормотала Света. – Да ещё вместе с такими же фантазёрами затюканными… Но что в ментовку из-за этого могут потащить – я не представляла… Им там совсем уже заняться нечем?

Андрей выразительно скривился – досадуя и на туповатое рвение «эшников», и на туповатое недоумение жены.

– Что Игорь тебе говорил? – недовольно напомнил он, не глядя на Свету, лаская айфон шустрым пальцем. – Что у них там за правила? Справедливость, справедливость… – хрюкнул брезгливо.

– И что?

– Свет… – вздохнул. – Правда не понимаешь?

Игорь поковырял пальцем бледно-зелёный лишайник на бугристой потрескавшейся коре.

– Мать стереть заставила, – признался он.

– Севка Мелкий сказал, их с Сашкой тоже родоки заставили. – Паха взвешивал в руке толстую палку с перпендикулярно торчащим огрызком ветки и резко загибающимся концом – цзянь-гоу, как он объявил.

– Так что, ни у кого «Цивитаса» больше на компе нет? – обвёл всех взглядом Игорь.

– Я знаете чё у бати узнал? – Артём веско сплюнул между толстых коленей. – Менты «Цивитас» в какой-то чёрный список внесли. Его теперь со всех серверов в России снесут.

– Чё это они? – поразилась Алинка.

– Боятся, – презрительно пожал плечами Игорь.

– Чего боятся? – повернулась она к нему.

– Да сами, думаю, не знают. – Он поболтал ногами, чиркая носками сандалий по песку. Сосновый корень неудобно изгибался под задом. – Взрослые вообще всего боятся, не видите, что ли?

– Сами себя запугали, – подтвердил Артём и звонко пришиб на собственной шее комара.

Перед ними был обильно желтеющий одуванчиками, изрытый кротами травянистый пустырь, с краю которого большая мусорная куча нарядно блестела гранями скомканной пластиковой тары. От шашлычной долетал аппетитный запах и завывания шансона. По дороге, вспыхивая стёклами, неслись машины, за нею громоздились друг на друга серые плоскости пяти-, девяти– и двенадцатиэтажек.

– Слушайте, а на фига они игру с компов стирают? – спросил Паха и сделал глубокий выпад. Удар получился сухой и плотный, брызнули картонные чешуйки коры.

– Они думают, если прогу стереть, Цивитас исчезнет, – объяснил Артём.

– Как исчезнет? – Алинка катала под ногой похрустывающую банку из-под пива. Вокруг чёрно-белёсого кострища с лоснистыми обломками обугленных сучьев мусора валялось полно: банки, водочные бутылки, смятые пластиковые стаканы. – Совсем исчезнет? Почему?

– Это они так думают, – сказал Игорь, внимательно следя за Алинкой. Всем известно, что под такой вот безобидный хлам любят маскироваться дискозавриски, тупомордые камакопсы, а иногда даже волосатые летучие сордесы.

– Они, наверное, думают, что, если у человека вилку ото брать, он есть навсегда перестанет, – хмыкнула Алинка, плюща свою банку. Игорь рефлекторно напрягся, но жестянка так и осталась жестянкой.

– Чё, правда ничего не понимают? – изумлённо качал головой Паха. – Вообще ничего?

– Не понимают, конечно. – Артём грузно сполз с корня. – Сам же видишь. Пойдём?

– Вамос, – согласился Игорь, спрыгивая следом. Поворачиваясь к лесу, он заметил что-то краем глаза, замер (торопиться нельзя, он знал) и лишь потом медленно, сдерживая себя, оглянулся. Довольно долго он не мог сообразить, что привлекло его внимание, – и только когда его окликнули, увидел: в центре мусорной кучи тряпки, упаковочные картонки и ещё какая-то дрянь образовали эдакую ступенчатую пирамидку. Это не могло не быть подсказкой. И не могло не означать, что сегодня – его день.

Победно врезав в ладонь левой кулаком правой, Игорь побежал за остальными по песчаной, усыпанной жёлтыми сдвоенными хвоинками тропе, подсовывающей под подошвы твёрденькие маленькие шишки. Он слышал: Паха продолжает дивиться уверенности взрослых, что никому из игроков теперь нет хода в Цивитас.

– Они что, не в курсе про респаун?[5] – говорил Паха, отводя широким тусклым лезвием свесившиеся над тропинкой ветки рябины. – Не в курсе, что в игру всегда можно вернуться?

Повиляв в густом замусоренном подлеске, тропа вывела к широкой просеке, над которой насекомо трещала высоковольтная линия. Едва не касаясь белым округлым брюхом проводов, висел над их головами похожий на гигантскую безногую барбекюшницу термоплан.

– А я знаете что слышал? – задумчиво сказал Артём, поворачивая налево, туда, где в перспективе просеки горбились многоцветные купола и сплетали свои узоры невесомые шпили. – Говорят, есть в условиях игры такая подляна: у любого геймера когда-нибудь однажды может не получиться респаун. Вот ты всегда спокойно возвращался в игру – и вдруг хоп: уже никак. И не угадаешь, когда это с тобой произойдёт.

– Чё, правда может такое быть? – скептически посмотрела на него Алинка.

– Обязательно будет! – зловеще заверил Игорь и услышал в ответ смешки – потому что никто, конечно, в это не верил.

С каждым их шагом разрастался ввысь и вширь ажурный, многоярусный и пёстрый, как коралловый риф, Цивитас Солис.

Ольга Дунаевская

Танец живота

(Из цикла «Образок»)

Больница

Мне иногда очень хочется сесть за стол и написать книжку, только пока я не знаю, о чём она будет. Я гляжу по сторонам и ничего особенного не замечаю. Вернее, замечаю, но не умею сказать об этом так, чтобы и другим это показалось тоже чем-то особенным. И тогда я делаю вот что.

Я сажусь поудобнее, плотно закрываю глаза и даже стараюсь немножко закатить их под лоб. Делаю я так неспроста: мне надо увидеть всё, что находится не передо мной, а внутри, и всё, что осталось позади меня.

Сначала, конечно, ничего, кроме темноты, я не вижу. А так как темноты я побаиваюсь, то и вспоминается мне всё что-то страшноватое. К