Так называемая личная жизнь - Константин Симонов

- Нет, но у меня самого к тебе дело, на пять минут.

- Иди к заму или к ответственному секретарю, я занят.

- У меня дело не к ним, а к тебе. Личное мое, лично к тебе.

- Тогда жди. И не маячь за спиной - позову.

Болтаться в редакции и ждать пришлось долго, больше часа.

- Ну, что у тебя такое? - продолжая читать полосу и не поворачиваясь, спросил редактор, когда Лопатин сошел к ногу.

- Мне может понадобиться оформить в Москву вызов для одной женщины.

- Когда? Сегодня? - сердито спросил редактор. - Решил отметить женитьбой третью годовщину волны? Поздно хватился. Извини - недосуг.

- Матвей, я серьезно.

- А серьезно, так говори толком! Пять минут в твоем распоряжении.

Редактор повернулся от конторки и посмотрел на Лопатина обалдевшими от усталости глазами.

- Ну?

- Я хотел тебя предупредить, что, когда вернусь с фронта, мне может понадобиться оформить вызов и прописку у себя в Москве одной женщине с ребенком.

- С твоим?

- Нет, не с моим.

- Откуда вызов?

- Из Ташкента.

- А кто она?

- Заведует костюмерной в театре.

- А кто она тебе?

- В общем, сейчас все...

Редактор потер свой обалделые глаза, уставился на Лопатина и сказал:

- Понимаю. До конца войны нельзя отложить?

- Наверное, можно. Но я боюсь ее лишиться.

- А у тебя с твоей бывшей женой и формально все покончено? Я уже забыл...

- Да, и формально.

- Ну что ж, надеюсь, еще успею помочь тебе в этом деле...

Слова "еще успею" какой-то непривычностью задели Лопатина, но тогда он их не понял. Понял много позже. А тогда, хотя и запнулся об них, не переспросил, потому что сам думал о другом.

- Так или иначе, все будет сделано, если сам не передумаешь, - сказал редактор.

- Я не передумаю. Я просто должен ждать ее ответа на свое письмо.

- Теперь все?

- Все. Гурский еще не выехал обратно, не знаешь?

- Знаю. Еще не выехал! Разрешил ему на сутки задержаться в Ленинграде, с условном, что приедет с готовой заключительной корреспонденцией. А что ты за него беспокоишься? Уже не на фронте, в Ленинграде, не маленький, доберется.

- Увижу сегодня его мать, хотел ей сказать.

- Скажи, что все в порядке. Пока!

И редактор еще торопливей, чем в прошлый раз, сунул Лопатину руку. Это была его привычка прощаться с теми, кто уезжал на фронт.

Уже спускаясь от него, Лопатин зашел на второй этаж к дежурным стенографисткам. Хотел спросить, не звонил и не передавал ли чего-нибудь Гурский.

- А вот он как раз передает вставку в свою корреспонденцию, - кивнула одна стенографистка на другую, которая, прижав к уху трубку, быстро писала в тетрадке свой закорючки.

- Борис Александрович, тут у нас Лопатин, - сказала она в трубку. - У вас что-нибудь есть к нему? - И, оторвавшись от трубки, повернулась к Лопатину: - Говорит - пусть подождет. Он сейчас кончит.

Ждать пришлось минут пять.

Взяв трубку, он услышал веселый и хорошо слышный голос Гурского:

- А я уже в Ленинграде! П-послезавтра увидимся. Твои пол-литра целы, так что, учитывая мою гвардейскую, а твою армейскую норму, можешь рассчитывать на одну т-треть.

- Завтра уезжаю, - сказал Лопатин.

- В каком направлении? Но в нашем?

- Нет.

- На сколько?

- Видимо, надолго.

- Тогда придется п-прикончить их без тебя. Маму уже не увидишь?

- Увижу.

- Передай, что я, как обещал ей, схожу завтра в своем штатском костюмчике в т-театр, посмотрю, сколько успею, до п-поезда. И ск-кажи, что носков хватило. Третью пару надену завтра в т-театр. Будь здоров! Известный тебе ас - Петя П-прокофьев, которому я вставил фитиль, - наступает мне на п-пятки, спешит поведать своему редактору о причинах своей неоп-перативности... Будь зд-доров!

Лопатин вышел на улицу. Ночь была светлая и теплая. Завтра, как и тогда, в начале войны, будет самый длинный день в году.

Перед зданием "Известий", у репродуктора, стояли люди. По радио передавали те самые итоги трех лет войны, которые вычитывал сейчас за своей стойкой редактор: "Война теперь идет к концу. Но оставшаяся часть пути к полной победе будет нелегкой. Война вступила в самую ожесточенную, решающую и наиболее трудную фазу..."

Передача кончалась, и Лопатин не стал се слушать дальше. В кармане у него лежала уже один раз прочитанная во время скитаний по редакции полоса завтрашней газеты.

"Перечту еще раз перед сном", - подумал он.

14

К войне не идет слово "торжество", и все-таки все происходившее за эти пол гора месяца на всех трех Белорусских и Первом Прибалтийском фронтах было торжеством над немцами, над их железным катком, когда-то, в сорок первом, как раз тут быстрее и страшнее всего прокатившимся через нашу прорванную оборону, через наши оказавшиеся бесполезными противотанковые рвы, через наши не успевшие взлететь на воздух мосты и через наши собственные, полуразрушенные в те дни, души, в которых что-то до конца разогнулось и распрямилось только теперь, в это лето.

Оно, это лето, начиная с первого же фронтового дня, проходило для Лопатина под знаком какой-то особенной везучести. Он все время попадал туда, где дела шли всего удачней, и радостно удивлялся этому, хорошо помня, как часто все выходило как раз наоборот.

Но на седьмую неделю нашего еще небывало стремительного наступления, когда, начав в июне под Витебском, к августу махнули так, что казалось, вот-вот будем в Восточной Пруссии, он все-таки угодил на самое дно войны, влип в такую переделку, после которой - ставь свечку, что жив.

И случилось это в том же танковом корпусе, где он в первый раз был в самом начале наступления, когда танкисты вошли в прорыв и поперли, поперли, и первыми доперли до Минска...

Как мы просто объясняем то, что случается на войне с другими, и как трудно объяснить себе - как же это вышло с тобой. Ведь почему-то казалось, что с тобой этого не будет! Хотя до этого много раз слышал от танкистов, что вот так они и погибают - после всех успехов, после того, как уже казалось все разбили, раздавили, разогнали, - и вдруг где-то осечка, засада и какой-то "фердинанд" или пушка, которой не заметили, один за другим жжет те самые танки, которые неуязвимо прогрохотали гусеницами сквозь десятки километров.

И вот она - эта осечка, эта засада! - и все, что осталось после нее: пятно дотлевающего огня там, на дороге, и ты, лежащий здесь и не знающий, что тебе делать...

Но почему все-таки казалось, что с тобой этого уже не может быть? Может, оттого, что на этот раз поехал на фронт, поверив, что все в твоей жизни изменится и будет хорошо? С этим чувство он и поехал, и жил, и ездил, и бывал под огнем, и возвращался в штаб фронта, чтобы послать корреспонденцию, и снова уезжал на передовую. И через месяц получил с оказией конверт, на котором было написано: "Лопатину лично от Гурского", где внутри лежала присланная на редакцию короткая телеграмма из Ташкента: "Приеду к тебе как только смогу".