Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Автограф // ЛБ. — Ф. 295.5336.29.

158. К. Н. Леонтьев — Вс. С. Соловьеву

Оптина Пустынь. 1 марта 1879 г.

…Право, хорошо бы нам с вами затем побеседовать о многом, сидя на широких пнях в здешнем бору. Вы, мне кажется, немножко меньше стали бы нападать на монахов и попов. Верьте человеку, который родился в 31 году, а в детство, как вы видите, еще не впал, что для нас, русских, это самый существенный вопрос. Православие — это нервная система нашего славянского организма, а как хранить и лелеять художеством красоту и государственную силу этого организма, если мы нашим либеральным, общеевропейским отчуждением будем ослаблять постепенно эту нервную жизнь, эти органически духовные токи?

Достоевский, ваш любимец, понял это[1218]…

Автограф // ЦГИАЛ. — Ф. 1120. — Оп. 1. — Ед. хр. 98.

159. Ю. Д. Засецкая[1219]— А. Г. Достоевской

<С.-Петербург. 13 марта 1879 г.>

Премного благодарю, уважаемая Анна Григорьевна, сожалею только, что вы прислали один билет, а не два[1220]. При сем прилагаю четыре рубля и первую часть "Русского вестника"[1221].

Надеюсь, что вы скоро поправитесь, при такой погоде трудно быть здоровой. Каково, что выстрелили вчера на Дрентеля два раза, разбили окна его кареты, но, слава богу, он остался невредим. Убийца скрылся, как всегда[1222].

Мой душевный поклон Феодору Михайловичу. Не знаю, в котором часу чтение!..

Автограф // ИРЛИ. — 30080. — C. CXIб19.

160. Н. А. Соловьев-Несмелов — И. З. Сурикову

<С.-Петербург> 13 марта 1879 г.

…Бывшие у меня рассказывали, с какими овациями встретили 9 марта на чтении литературном Тургенева, хотели было после чтения носить его на руках, но он, узнав об этом, боковыми дверями скрылся из собрания. Много сравнительно с другими рукоплескали затем Ф. М. Достоевскому, читавшему, говорят, прекрасно отрывок целостный еще не печатный из своего нового романа "Братья Карамазовы"[1223]. С Ф. М. Достоевским, как мне вчера бывший у меня часов в десять вечера один из сотрудников газеты "С.-Петербургские ведомости" говорил, третьего дня случилась оказия, в которой чуть было трагически не погиб наш крупный романист. Дело было так: Ф. М. Достоевский отправился на Петербургскую сторону — это за Невой, где знаменитый домик Петра и где живет теперь по преимуществу петербургская беднота — непроходная; был ли он там у кого в гостях или собирал, как я выражаюсь, жанры для своих литературных эскизов, — пока неизвестно, только он возвращался оттуда поздним вечером, как на него напали проходимцы с целию ограбления и принялись было бить его, и только благодаря какому-то случайно будто бы проезжавшему он спасся. Человек он физически тщедушный, больной и нервный — так что при подобной катастрофе мог потерять жизнь. Будто бы слег от этой оказии[1224].

В пятницу 16 марта предполагается второе литературное чтение с Тургеневым, но без Достоевского и Щедрина, — не знаю, попаду ли и на это, хотя вчера и послал деньги на билет, — достанут ли только[1225]?..

Автограф // ЛБ. — Ф. 295.5366.2.9.

161. Из дневника А. А. Киреева[1226]

С.-Петербург. 18 <марта 1879 г.>

На днях на большом обеде, данном Тургеневу представителями литературы, он произнес тост за те идеалы, которым сочувствует молодое поколение; Достоевский к нему обратился с вопросом: "Что это за идеалы?" Присутствовавшие не дали Тургеневу ответить: "Мы знаем, мы понимаем…" Потом Тургенев сказал Достоевскому, что дело шло о конституции[1227]…!!

Автограф // ЛБ. — Ф. 126.2.8.

162. Н. А. Соловьев-Несмелов — И. З. Сурикову

<С.-Петербург> 21 марта 1879 г.

…В пятницу, 16 марта, был на втором литературном чтении в пользу Литературного фонда. Зал был полон и сидящими и стоящими; но не в этом, как мне казалось, особенность этого вечера-чтения. Чтения бывали и в прежние годы, и на тех публики бывало много. Публика последних чтений, как это проявилось в ее неудержимых аплодисментах, в поднесении венков и букетов, представила из себя редкое единство чисто русского теплого чувства, доходящего до энтузиазма высокого уважения к своим беллетристическим талантам, каковы И. С. Тургенев и Ф. М. Достоевский. Овации, венки, букеты и продолжительные рукоплескания, вызовы, взгляды, полные восторга, от появления на помосте самых физиономий, — все это обращено было на этих двух представителей русского романа, русского литературного художества.

Простота, мягкость движений, доброта, убеленная сединой, доходящей до снежного блеска, голова автора высокопоэтических "Записок охотника" как бы разом своим появлением во весь стройный, хотя несколько сутуловатый рост на помосте на всю публику навеяли русский дух, русскую жизнь, от которой volens-nolens оторвалась столица в своих суетах, гадливостях, поеданиях друг друга, дня и часа. И вот художественный представитель во всей своей чистоте и силе и как человек обаятельно оживил публику, — она заколыхалась и ожила не громом только рукоплесканий, но и того чуткого понимания того, что может сделать крупного сила истинного таланта, дышащего простотой от своих внешних манер до его созданий включительно <…>

Первым во втором отделении этого вечера вышел другой художник, другая сила русской беллетристики — автор "Бедных людей", "Записок из Мертвого дома" — автор "Униженных", тонкий аналитик человеческого духа. Это другой тип и человека и писателя, потрясающего душу своих читателей и слушателей.

Он до крайности нервен, как нервны его герои. Природа и обстановка в его произведениях почти отсутствуют, — они ему как будто не нужны, ему нужен один человек с его страстями, болезнями духа, — в манерах и движениях и его самого виден человек, уходящий вглубь себя. И вот нервы и его и публики от начала самого чтения, вполне законченного, целостного эпизода "По секрету!…" (главы из нового романа — "Братья Карамазовы") постепенно натягиваются, голос чтеца-создателя идет, так вот и кажется, вместе со всей болезненной силой из самых сокровенных тайников его души наружу. Исповедь старшего брата — офицера Мити со всей ширью его опять-таки русско-офицерской натуры, с пеленок запущенной, оскорбляемой, унижаемой от колыбели, исповедь эта изливается за коньячком младшему брату Алексею — этой целостной, чистой, нетронутой "насекомыми сладострастия" натуре — в какой-то мрачной, развалившейся беседке, о которой упоминается вскользь только как о пункте места отправления исповеди стихийного, униженного жизнью, людьми и собой человека, который все-таки имел единственную хорошую минуту просветления благодаря девушке. Это было, когда он, Дмитрий Карамазов, величающий сам себя подлецом и насекомым, весь пламенел и прососался подлостью и для подлости — и вдруг он неожиданно сам для себя в один момент вырос в чистого человека и настолько нравственно рослого, насколько до той минуты он был до болезненности низок, мал и гадок.

И ко всему тому он как будто стыдится даже заявлять об этом, боясь впасть в рисовку и тем, так сказать, умалить это величие своей человеческой натуры, — а потому и заканчивает свою исповедь, полную тонкого анализа и драматизма:

"Об этом, брат Алексей, я никому, никому и никогда не говорил и не скажу, — сказал только тебе да брату Ивану!.."

Зал покрылся дружными неумолкаемыми аплодисментами, какими и встречен был при выходе на помост Ф. М. Раз двенадцать вызывали его, и одна из студенток поднесла ему громадный букет, уверченный полотенцем с вышивками в русском вкусе. Ф. М. взял букет как-то нервно, не глядя, разом, и сунул куда-то за занавес, как будто бы прогнал мешающий ему предмет или отстранил от себя что-либо мешающее ему наблюдать, анализировать, работать. И тут, конечно, сказалась своеобразная нервная натура. Читал он лучше всех, читал прекрасно, сердечно, читал от души <…>

Я. П. Полонский во втором отделении читал своего "Казимира Великого" крайне плохо, напыщенно, манерно <…> В заключение И. С. Тургенев читал два явления из своей пьесы "Провинциалка" с М. Г. Савиной. Голос в этот вечер у И. С. был хриплый, ослабший (в чем он даже извинялся перед публикой) <…>

В заключение вызвали вместе И. С. Тургенева и Ф. М. Достоевского, и они на эстраде крепко пожали друг другу руки. Вечером этим я был очень доволен — и субъективно и объективно: думалось, все-таки есть капли единства человеческого и у пишущего мира и у публики с оным[1228]…

Автограф // ЛБ. — Ф. 295.5366.2.9.

163. X. Д. Алчевская — А. Г. Достоевской

<Харьков. Март 1879 г.>

…Искренно благодарю вас за то, что вспомнили о моей просьбе и прислали мне желанную карточку. Я не подошла к вам по окончании вечера, чувствуя себя больною под давящей силой впечатления, которое произвел на меня "Рассказ по секрету" (бесспорно, самое художественное и совершенное из всего прочитанного в тот вечер). Мне не хотелось в ту минуту ни говорить, ни хвалить, настолько то, что я чувствовала, было выше всего этого. Я недоумевала, откуда этот громкий, сильный голос, эта безграничная энергия, потрясающая нервы слушателя; неужели этот бледный, болезненный, слабый человек, которого я видела вчера, и неужели сила духа может творить подобные чудеса?[1229]…