Арена - Никки Каллен

В темноте, внизу, кто-то закурил. Ангел вздрогнула, выходя из жажды мести, — так тихо появился этот человек. Кроме огонька сигареты, ничего не видно. И даже отсюда Ангел услышала запах сигареты — ароматной, вишнёвой; Оливер курил иногда такие — тёмно-коричневые, длинные, «Капитан Блэк». Человек курил долго, и Ангел пыталась услышать ещё что-нибудь, кроме дыхания и треска сигареты; может, чертыхнётся; может, плеер слушает; но было тихо, как в пустом доме; словно город накрыло куполом; не слышно ни голосов, ни машин; человек докурил, бросил окурок на землю, огонёк погас. И даже звука удаляющихся шагов до Ангел не доносилось, даже эха. Она слушала воздух и поняла: что-то не так — секунд через двадцать; пахло не весной, а дымом; но не сигаретным, тонким, а обычным, резким, разъедающим лёгкие. Она осторожно передвинулась по крыше, вцепилась в черепицу и заглянула вниз: горели леса.

Она действовала быстро, как в фильмах-детективах: спустилась на площадь, побежала через неё наискось к пабу — ещё никто не видел пожара; «скорее, — закричала она, — телефон, пожарная, собор Святого Патрика горит!» — ей не поверили, выскочили на улицу; пламя поднялось уже над крышей, над шпилем, такое же узкое и высокое, упиралось в небеса — все закричали дружно, так красиво и страшно это было; а собор уже трещал, леса рушились — настоящий «апокалипсис нау»; приехали пожарные и даже скорая, хотя в соборе был только сторож, молодой, рыжеволосый, красивый, и он успел выскочить, не спал, слава богу; читал Аристотеля, «Поэтику», готовился к поступлению в университет; и пожар затушили; «кто-то облил леса бензином», — услышала в толпе Ангел; они вцепились со сторожем — Робом Мирандола — в руки друг друга, хотя были едва знакомы; «что ты здесь делала?» — спросил он её потом; оба в копоти, с перемазанными лицами; «ну… — сказала она, — просто решила погулять по Скери, послушать весну»; и он поверил.

В газете утром писали, что экспертиза подтвердила слухи: леса действительно были пропитаны бензином; теперь опрашивали и проверяли всех рабочих; бабушка читала газету вслух за завтраком — оладьи с мёдом и джемом, ветчина, яблоки в карамели, круассаны с сыром; Дениза с Катрин ели мюсли с шоколадом и мандариновым джемом; «какой кошмар», — постановили все; похвалили Ангел за скорость реакции; все поняли, что она летала; только про человека с сигаретой Ангел решила пока никому не говорить — ни полиции, ни семье; но точно была уверена, что во всём виноват он. Что-то странное трепыхалось в той тишине, которая наступила, пока он курил; он заполнил собой всю темноту, принёс её с собой и напустил из коробочки, создал для себя абсолютную ночь, только что крылья чёрные не шуршали. Ангел даже стала думать о вампирах — благородных, прекрасных, словно из «Сумерек». После завтрака — у неё был выходной, она не работала в кафе, только вечером занятия с детьми в балетной школе, — Ангел решила наведаться в ту гостиницу позади собора: может, этот человек остановился там? Двор гостиницы был завален остатками пожара, пеплом, обугленными балками, хозяин сидел в отчаянии: во-первых, бардак, во-вторых, погиб его сиреневый садик. Ангел пообещала ему помощь Денизы в восстановлении сирени; «нет, никого у меня нет незнакомого среди гостей, все уже не первый год у меня останавливаются, — ответил на вопрос хозяин, — я бы сам сразу донёс, это ж такой ужас, наглость, зло — поджечь собор». Ангел в течение дня обошла все гостиницы и отельчики в городе — их было немного, штук десять; все маленькие, уютные, с кафе на улице — весна; спрашивала не в лоб, а так, будто посплетничать, заказывала какао с булочкой с корицей или сок свежевыжатый; поскольку её все знали, то отвечали честно: нет, никого нового; не сезон ещё; сезон — это Рождество и лето, когда приезжали на море, на пляж. К концу дня Ангел ужасно устала — приходилось ведь ходить, а не летать, объелась булочками и посмеялась над собой: тоже мне, Марлоу, Дюпен, Фандорин, Холмс; приняла всё-таки ванну и выкинула всё из головы: Кристофера, собор, вампира с вишнёвой сигаретой; пела в ванной под Роба Томаса; потом вытерлась, оделась в белые бриджи и футболку с Джеймсом Джойсом и побежала с мокрой головой на занятие — после полётов и бананового пирога больше всего на свете она любила занятия с детьми. Мамы и папы привозили деток, болтали с ней и друг с другом, пока те переодевались — девочки всегда во всё розовое: гетры, гольфы, прозрачные юбочки, шортики, платья; а мальчики в футболки с бундокскими святыми, с Мёрфи и Патриком, или Бэтменом — Ангел обожала Бэтмена; вести занятия ей предложил после окончания танцевальной школы её преподаватель — она не поехала ни на какие кастинги для танцевальных шоу или театров; осталась в городе, словно десять лет балета нужны были ей просто для времяпровождения; и преподаватель позвонил ей однажды: «у меня набирается в этом году аж восемь детских групп, я не успеваю, не хочешь попробовать попреподавать?» — Николя де Мондевиль; тонкий, маленький, хрупкий, напудренный старичок; безумно строгий, требовательный, всегда с тростью, которую чуть что пускал в ход по спинам и коленкам; все ученики перед ним трепетали. Ангел тоже; она даже молоко пролила на колени, когда поняла, что месье де Мондевиль ей предлагает: стать учительницей в его школе балета; это как получить звание рыцаря от королевы. Учительского диплома у неё не было, сдавать экзамены девушка собиралась лишь в следующем году: теорию танца, французский, фортепиано; но родители учеников её уже полюбили, доверяли, приносили цветы и домашние кексы: «ой, вы такое не едите, наверное, вы же балерина, у вас диета»; диеты у Ангел никакой не было, месье де Мондевиль обзывал её «жирдяйкой»; «да, месье, я безнадёжна, банановый и вишнёвый пироги» «ужасно» «а ещё салат «Тоска» из курицы, сыра, жареных грибов и оливок» «пошла вон, негодяйка»; так что она благодарила, брала кексы и ела потом без угрызения совести со стаканом молока по вечерам в постели, читая Энн Бронте… Станок, растяжка, потом диагональ, прыжки, потом танцы — какие-нибудь несложные; несколько раз она уже ставила что-то, чаще всего народные, бретонские, шотландские, ирландские, тухэнды, «стены Лимерика», например, для представлений на Рождество и Пасху; а иногда с детьми они просто бегали, играли во всякие игры — она включала музыку, что-нибудь славное, типа «Shine» Take That, потом внезапно выключала, и они должны были стоять неподвижно: кто шевельнулся, тот выбывает из круга, и так — пока не останутся двое, а потом один. Она старалась быть строгой, как месье де Мондевиль, могла и стукнуть по затылку, если кто-то расшалился и не слушался; но при этом и справедливой, и честной; смотрела на родителей, кто чего хочет от ребёнка: чтобы тот стал настоящим танцором? Или они всего лишь сдают «обузу» на танцы, как в детсад или няне, — чтобы побегать по магазинам, посидеть с друзьями? Так и обращалась с детьми: этот может только играть и прыгать — ну так пусть играет и прыгает, а эта девочка уже тянет носок и явно слышит музыку; значит, к станку, значит, руки, и ноги, и спина… Она наполнялась счастьем на этих занятиях, особенно когда дети были неуправляемыми и она, видя, что они уже ничего не могут сегодня, садилась на пол; и они все вокруг неё, как сладости — кусочки торта, пирожные, конфеты — вокруг чайника; и Ангел рассказывала какую-нибудь сказку пострашнее, из братьев Гримм, или Андерсена, или Нила Геймана, или Эдгара По, или ирландскую историю о призраках; и они визжали, охали, хватались за её руку в самых душещипательных моментах — когда Синяя Борода показывал на пятнышко крови на ключе…