Угрюм-река - Вячеслав Шишков

— Потряхивает? — прыскает в горстку злоязычная Наденька.

— Нет, ничего, — пыхтит штабс-капитан. — Это у меня наследственное… Почти ничего не ем, а полнею… А между прочим, я далеко не стар.

— Толстячки всегда очень хорошие, — комплиментится Наденька. — Мерси… Гран-мерси.

— И штабс-капитан Усачев, пуча большие, как у мухи, глазища, выпрямляется, но живот перетягивает, штабс-капитан вновь на карачках.

Последняя пара — инженер Андриевский со своей женой, певицей (контральто). Оба красивы.

А сзади, далеко отстав, дерет свою кобыленку Илья Сохатых. Кобыленка крутится, вертится и, разозлившись, несется домой, как наскипидаренная. Илья хлещет в хлеве кобылу по морде, дома говорит жене:

— Счел за благо плюнуть на пикник с высокого дерева. Беременную супругу только нахал может кинуть на произвол судьбы. А я довольно культурен, чтоб не сказать более. Ну их к лешему в ноздрю!

Первый тост — за государя императора и весь царствующий дом. Вечер, поляна, костры. Иван пьян, потерял перчатки, яичницу из сорока яиц круто посолил сахаром. Последний тост — за очаровательных дам: Кэтти, Наденьку, Аделаиду Мардарьевну, за всех женщин.

— А что, если б не было женщин на свете? Пулю в лоб. Петля…

— Тогда и нас не было бы.

— Женщина живет чувством, мужчина умом…

— А что выше, что красивее: ум или чувство?

— Чувство, чувство, чувство! — как шальная вскрикивает черноволосая Кэтти. Вино ей ударило в голову, она пьет с Игорем Борзятниковым «на ты», при всех сочно целуется.

— Бис, бис, бис… Горько!..

Кэтти с визгом падает в объятия молодого офицера в казацких усах.

— О да… О да!.. — с ревнивым отчаянием сплевывает через губу захмелевший мистер Кук и сердито вздыхает.

Толстяк Усачев кряхтит, пробует сладкую яичницу и тоже плюется.

— г — Иван! Больван! Подай сюда самый лютча… Самый лютча…

Но облепленный комарами Иван, раскинув руки и ноги, крепко спит под кустом.

— И вы стали бы расстреливать живых людей! — похохатывая, облизывает губки Наденька. — Вот так и пухнули бы по народу: пиф-паф!..

— Пиф-паф!.. Так бы и пухнул, — пучит глаза лежащий на спине штабс-капитан Усачев. Ерзая толстым задом и пятками по луговине, он росомахой подъелозился к Наденьке. — Человек двадцать, тридцать срезать — пиф-паф, и — конец крамоле, — прохрипел штабс-капитан и левой рукой нежно обвил талию Наденьки.

— Ой, грех!.. Ой, грех!.. — передернулись мягкие ребрышки Наденьки, она отстранила потную руку штабс-капитана. — Ой, очень даже сильно боюсь щекотки. Шалун какой! А расстреливать — грех.

— Грех в орех, оправданье наверх… Ничего не поделаешь, присяга-с. Пиф-паф! — И штабс-капитан, влепив поцелуй в бородавочку Наденьки, шепчет:

— Пройдемтесь в отдаленье, вон туда…

— Ну что же, пройдемтесь. А зачем же?

— Просто так, просто так…

— Ой, грех!.. Какие вы толстые, право… И кровожадные.

Аделаида Мардарьевна грустно запела прекрасным контральто цыганскую песню. Муж вторил ей баритоном. Песня пелась с надрывом, с тоской. У Кэтти дрогнули губы, а сердце запрыгало. Ей вспомнилась покойная мать, отшумевшая юность, одинокий, покинутый ею отец. Ей стало жаль своей жизни.

Кук скривил рот, посморкался у, глупо, пуская ртом пузыри, хныкал, как маленький.

— Большуща… вам… русска… гранд-спасибо… Пьяный, он забывал все языки, даже свой отечественный. И трубка погасла, и нет сил раскурить ее, и нет табаку. А песня все грустней, все печальней, с отчаянной болью. И Кэтти снова в обнимку с поручиком.

— Ван! Дьет!.. Котора места мой лошьядь?! Але домой!..

Мистер Кук вскочил, злобно, как бешеный, разнял объятия Кэтти и Игоря, заорал, тряся кулаками:

— Кто со мной? Лисо на лисо! Пиф-паф!.. Бокса! Бокса! Будем крошить морда! Кэтти! До свидачь! Вы совсем, совсем дрянь… — И пятками взад, потом вбок, потом вкривь, потом вкось занырил в тайгу, ударяясь то плечом, то спиною о сосны. Упал и промямлил:

— Продолжайте, пожалюста… Моя очшень… очшень любит… слюшать цыганска лошьядь… тройка… Очшень редко, но никогда…

Захмелевшая Кэтти испуганно провела по щекам холодными пальцами. Черные глаза широко открыты. Она не понимала, что с нею. Она отчужденно на всех смотрела.

Она делала над собой страшное усилие очнуться, но все каменело в ней. Ей стало жутко. С визгом, с пугающим хохотом она упала Игорю Борзятникову на колени, закричала:

— Я не понимаю… Я пьяная!.. Фу, гадость. Зачем, зачем?!

Взбодренный присутствием штыков и жандармской силы, Прохор Петрович, подобно магниту, стал, как арканами, подтягивать на свою судьбу роковые события. Впрочем, события эти рождались в жизнь самостийно.

Возвращался из села Медведева со своей молодой женой Петр Данилыч Громов, старик. Анна Иннокентьевна, беременная от Прохора, ехала в трагическом душевном состоянии.

Придет время, и Петр Данилыч, столкнувшись нос к носу с Прохором, ударит его в сердце внезапным появлением своим. Придет время, и Анна Иннокентьевна объявит мужу, что рожденный ею сын не сын ему, а внук. Она принесет младенца Прохору, скажет: «Вот твой сын и брат». Она это непременно сделает и непременно в присутствии Нины и кого-нибудь постороннего. А потом зарыдает на весь мир и бросится со скалы в Угрюм-реку.

Так думала, приближаясь к дому, обиженная Анна Иннокентьевна. Но этим ее думам вряд ли суждено осуществиться. Во всяком случае, между преступным желанием женщины и сроком ожидаемой ею расправы должен всплыть страшный факт, который сшибет многих на землю и многим навеки закроет глаза.

Собиралась в отъезд к мужу Нина Яковлевна. Она скучала как бы в двух планах: скука так себе, сверху, и скука поглубже. Отъезд задержался болезнью Верочки — корь. Какова-то будет встреча Нины с Протасовым, с мужем, с тайгой? Она опасалась своего нового чувства к Протасову. Протасов же больше всего опасался, как бы при обыске не отобрали документ прокурора, подарок Шапошникова.

А к Шапошникову собирался сам автор того документа, бывший прокурор, ныне ссыльнопоселенец Стращалов.

Прохор Петрович тоже мечтал об отъезде. Куда — неизвестно. Но продолжала метаться душа его вверх-вниз, вверх-вниз. Может, уедет в Санкт-Петербург, может навстречу жене или в Бельгию, может в могилу. Прохор Петрович не знал, куда двинется. А скорей всего — останется дома…

Товарищ министра, устроивший Прохору прииск, слетел. В Петербурге была «чехарда», начальство менялось нередко. Поручик Приперентьев тоже был вышвырнут из полка за картеж, за скандальное пьянство. Угрожали судом, но дело спасла влиятельная дама Замойская. Узнав об уходе товарища министра, Приперентьев стал вплотную мечтать о поездке в тайгу, о возврате себе золотоносного прииска. Словом, хотел подложить Прохору Громову большую саиньишу.

8

Волк и Прохор — одно. Волк — животное хищное. За волками охотятся, волка истребляют не ради шкуры, не ради говядины, а потому, что он вреден.

А вот Прохоры Громовы живут всласть безвозбранно. Закон, ограждающий от Прохоров Громовых стадо людей, — лицемерен, продажен, слаб. Он сляпан не в огражденье слабейшего, а в потачку произвола, грубой силы и лютости.

Так по всей земле царствуют Прохоры Громовы, купившие весь закон и всю правду.

Да, Прохор Петрович — рвач, хищник, делец в свою пользу. Но вот зачинаются ветры, они крепнут, растут, наплывают на Прохора, шалят с огоньком, и вскоре жизнь Прохора будет в охвате пожара.

Пожар близко, но Прохор Петрович со всей отчетливой ясностью пожара не видит: башня стремлений его слишком приземиста.

Рано утром к Прохору пришли трое выборных от барачных старост. Два пожилых рабочих и парень. Поклонились, сказали, что их прислали рабочие всех предприятий, что рабочие осмеливаются напомнить хозяину о его обещании улучшить продукты и понизить цены на них, — это раз. А во-вторых, — увеличить на тридцать процентов заработок. А в-третьих…

— Вон! Когда сам захочу, тогда и будет. Вон, пока морды не побил.

Старики с парнем едва нашли дверь, а в ночь были арестованы.

Среди тружеников пошел настырный шумок. Горячились горячие, вскипали прохладные, а холодные приводили резоны:

— Ребята! Как бы не трво… Солдаты здесь… Смотри, как бы…

— А что солдаты? Что они, стрелять, что ли, будут по своим?.. Да что они… Турки, что ли?..

Горячие поздним вечером повалили к дому Карла Карлыча фон Пфеффера, жандарма. Пришли, высморкались, переглянулись друг с другом и:

— Васкородие! Как его… Не пугайся… Открой окошечко. Мы, как его, по-хорошему…

Вышел жандарм Поползаев, закричал с крыльца:

— Эй! Народы! Расходись, расходись! Господина ротмистра нет дома.

— Ладно. Мы подождем.

— Они уехавши в город.

— Врешь, крот холощеный, врешь!.. Его после обеда видали. Дома он, как его… Врешь… Пронзительный тенор крикнул: