"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Однако злобы и ехидства в этом у няни не было ни малейшей — просто большой интерес к окружающему. Няня страстно любила природу, любила деревню, за варкой бесконечных пудов варенья любила рассказывать о старине, о том, как жили «бабушка и дедушка», она усердно блюла «барское добро», и я не могу без улыбки вспомнить, как няня вбегала в девичью быстрой озабоченной походкой и восклицала: «Девушки, девушки, уберите со стола вино и пирог, поставьте, вон там неполная бутылка, да вчерашний кулич — Зыбины едут!»

Зыбины были соседняя семья, где было человек семь-восемь братьев и сестер, отличавшихся тем, что когда они приезжали, то сразу начинали усердно угощать друг друга, не ожидая приглашения хозяев, и уничтожали все, что бы ни стояло на столе. Няня не была жадна, но не любила такой бесцеремонности и убирала от них все лишнее. Но сама щедрая по натуре, очень любила угостить «на свое»: помню, как в городе как-то ко мне заехала А. М. Коллонтай и няня попросила ее к себе откушать именинного пирожка, — и умно и достойно вела с ней беседу… Она вообще была полна собственного достоинства: ни перед кем не терялась и никогда не заискивала. Штат, с которым ей приходилось иметь дело, кроме привезенных из города горничных, в деревне пополнялся, и все это были женщины, работавшие в семье еще «при дедушке и бабушке» маленькими девочками, или их дочки, внучки.

Трудно сейчас себе и представить, что в первой четверти XX века мы жили так за пятьдесят верст от станции, без электричества, без телефона. Радио тогда и в помине не было, автомобиля в тех местах никто не видывал, а когда появились первые велосипедисты от нас и от Юрьевых, то по деревням бабы от них шарахались и крестились, мальчишки кидали в них каменьями, собаки гнались за ними с бешеным лаем, стараясь разорвать их, и называли по деревням велосипеды «чертов конь» и «чертово колесо».

Когда я попадала в такую обстановку, то мне казалось, что я читаю какой-то старинный роман, но людям, жившим так всегда и не выезжавшим никуда лет по сорок, — каким-нибудь уцелевшим старушкам, помещицам, школьной учительнице, фельдшеру, — наоборот, городская жизнь показалась бы фантастической сказкой.

В деревне жизнь шла мирно. Несложные события разнообразили ее. Вот ярмарка в селе: классическая ярмарка — ларьки с красным товаром, пряники мятные, белые и розовые, с позолотой, в виде рыбок или коньков, палочки паточных леденцов, обернутые в цветные бумажки с бахромой белой с золотом, игрушки: деревянные куклы в кокошниках, с малиновыми щеками, красные и зеленые в яблоках лошади, глиняные расписные птицы неизвестных пород, свистульки — такие, как выделывались в допетровские времена. И толпы разряженных девиц и пареньков в блестящих калошах, несмотря на жару и сухую погоду. Грязная сельская площадь, карусель, бродячий цирк, писк и визг толпящихся ребятишек, смех, шум, пение, гармошка, ржание приведенных на продажу лошадей, мычание коров, а надо всем этим — благовест и мимо пестрой толпы тянущиеся в церковь старушонки в черных платочках…

Вот варка варенья, когда не только по всему дому, но и по всему саду разносится душистый пар от тазов с клубникой или малиной, все ходят со сладкими руками и липкими ртами, пьют чай с пенками, а няня сама пунцовая, как малина, и левая бровь у нее совсем под волосами.

А вот разные поездки. На ефимовскую мельницу за ландышами… Мельница живописна, как на старинных гравюрах, стоит на реке, у подножия лесного холма. Перейдите мостик, ступайте в подлесок, где зеленый сумрак и солнечные пятна все превращают в аквамарины, золото и топазы, как на дне морском. Лягте на траву — кругом вас белый ароматный ковер: и, не сходя с места, вы набираете огромный букет белоснежных колокольчиков. Ландыши, одни из самых поэтических цветов природы, там росли в сказочном изобилии. Ребятишки с мельницы помогали рвать их и за это получали гостинцы, привезенные с ярмарки или выписанные из Москвы, — девочкам пестрые бусы, косоплетки, куклы, мальчикам книжки или мячи, смотря по возрасту. И воцарялась общая радость.

А в июне — поездка за ночными фиалками в дальний лес. Там была обширная поляна, а на ней, как восковые прозрачные свечечки, горели под солнцем изящные цветы. Зная мою страсть к ним, собирали их все, кто сколько мог, и мы увозили цветы в бельевых корзинах, а потом дом был весь напоен ими, наполнен, как бывало в молодости сердце наполнено мечтами и надеждами.

А вот поездки к соседям или их приезды к нам. Мы ездили к Юрьевым. Семья артиста Ю. М. Юрьева жила в их давно разоренном имении Поняки, от которого, в сущности, осталась только усадьба с разрушавшимся постепенно домом и старым садом на берегу мелкой, но красивой речки Сабли, действительно, как плоская сабля, сверкавшей на солнце. Дом был огромный, в стиле ампир, с колоннами у входа, с множеством комнат, скудно обставленных остатками старинной мебели. Чтобы поддержать его в порядке, у Ю.М. не хватало средств, так что там попадались, например, двери в верхнем этаже, ведущие на балкон, которого давно не было, отворявшиеся прямо в бездну и представлявшие большую опасность для тех посетителей, которые слишком широко пользовались гостеприимством хозяина. А гостеприимство у него было старинное! Усадьбу эту, где прошло все его детство, он очень любил, и, освобождаясь на летний отдых, предпочитал ее всяким заграничным поездкам. Ездил он туда юношей, с трепетом бывал у своей великой соседки, М. Н. Ермоловой, — после театра и города вдруг становившейся ближе и доступнее, переживал там свой первый юношеский роман… Ездил и взрослым, зрелым человеком. В то время, о котором идет речь, матери его уже не было в живых, с ним жила старшая сестра и целый выводок племянников и племянниц, с мужьями, детьми или без оных. Кроме того, целые курсы его учеников (он преподавал в петербургском театральном училище). Всех их он как-то помещал, обильно кормил и учил. По воскресеньям в саду его усадьбы гуляла вся деревня, иногда он устраивал спектакли, причем в этих спектаклях нередко принимали участие местные крестьяне, с ними он всегда был в исключительно хороших отношениях. А смотреть эти спектакли съезжалась и сходилась вся округа.

У Юрьева была своя няня, Паша, о которой он так тепло вспоминает в своих записках как об одной из первых, кто заронил в нем страсть к театру. Откуда у няни Паши была эта страсть, никто не мог бы сказать, но это было так. Она была женщина умная, с твердым характером. Юрьева она боготворила, он ей платил нежной любовью. Приезжая к нему, после хозяйки все шли здороваться с няней в ее комнату. Хозяйство вела больше она, чем слабенькая, утомленная жизнью Александра Михайловна, и ей мы были обязаны этими удивительными кулебяками и наливками, которыми угощал нас Юрий Михайлович, тоже по-старинному — обед с цыплятами, мороженым и пр. — на большой террасе, над самой Саблей, причем за столом бывало человек двадцать пять.