Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— Подвальчик за Сожем помнишь? Он поковырял!

За кажущейся беззаботностью Колесова и Якушкина скрывалось незаурядное личное мужество и уверенность в людях, окапывающихся на опушке леса. Комбат и начштаба дали нужные распоряжения ротам и не сомневались, что приказ будет выполнен. У обоих даже нашлось время покурить с солдатом Мисюрой и вспомнить «подвальчик за Сожем», словно там остался уютный уголок, где торговали пивом.

Но беспечными они не были: просто они привыкли скрывать от других свои тревоги и сомнения. Опасаться же было чего: против них действовал сильный и хорошо организованный противник. Потрепанный в боях батальон едва ли мог быть серьезным препятствием для него.

А Якушкина, кроме того, тревожило исчезновение Лиды Суслиной. Он думал о ней много и часто, она будто сквозь землю провалилась.

* * *

Падал, то сгущаясь, то редея, мокрый снег. Завернувшись в плащ-палатки, в окопах мерзла пехота. Сорокапятчики наскоро соорудили себе блиндаж и укрылись под березовым накатом.

Немцы приближались неторопливо — опушка леса настораживала их. Сначала появились двое солдат в светлых шинелях, казавшихся голубыми на фоне серо-черно-белого поля. За ними еще семеро. Как ни осторожны они были, они не сразу заметили бугорки брустверов, потому что снег припудрил землю, замаскировал окопы. А когда заметили, было поздно: пехотинцы открыли огонь.

На помощь разведчикам выползли бронетранспортеры. Они эффектно обстреляли опушку леса из крупнокалиберных пулеметов, но их огонь не произвел заметного впечатления на пехоту. Зачихали батальонные минометы, бронебойки пехотинцев остановили переднюю машину, а пулеметчики вынудили отступить появившуюся было вражескую пехоту. Второй бронетранспортер подбили сорокапятчики.

Наступившая после боя пауза вызвала у комбата беспокойство: он опасался, что автоматчики обойдут батальон с флангов.

Потом на позиции батальона полетели мины, поперек водянистого поля вытянулась пехота, а на дорогу выползли танки. Передний, освобождая себе путь, столкнул с насыпи оба бронетранспортера.

Крылов занял место наводчика: важно было подбить переднюю машину — тогда она преградила бы путь остальным. В панораму он хорошо видел средний танк с короткой пушкой и неширокими гусеницами. Второй танк был наполовину прикрыт передним, третий шел под прикрытием второго.

— Давай, — торопил Николаев.

— Рано. Захарову видней второй, пусть бьет по второму, пусть ждет, пока я не начну!..

— Понял! — Николаев поспешил ко второму орудию. На опушке уже оглушительно разрывались снаряды.

Захлопали противотанковые ружья. От пехоты прибежал связной.

— Комбат спрашивает, почему не стреляете! — крикнул, тяжело дыша.

— Рано!..

Двести метров, сто пятьдесят, сто. Лишь бы не заметили. Казалось, танковая пушка смотрела прямо на Крылова. Счет шел на мгновенья.

Орудие содрогнулось от выстрела, ствол откатился назад и стал на место. Подкалиберный снаряд влип под башню. Вторым, бронебойным, Крылов разбил гусеницу. Танк развернулся поперек дороги и замер. Крылов хладнокровно расстрелял его.

Снова пошел снег, по мокрому полю стлался дым. В окопах оживленно перекликались пехотинцы. Стрельба постепенно затихла. Теперь лишь глухо рокотало по сторонам, и этот рокот упорно отодвигался за спины сорокапятчиков. Казалось, вокруг батальона смыкалось вдали огромное кольцо.

* * *

В вечерних сумерках комбат снял батальон. Пехотинцы проходили мимо, с уважением поглядывая на сорокапятчиков, которые тоже выезжали на дорогу.

— Закуривай, пушкари! — Колесов раскрыл свой отощавший кисет. — А я уж подумал, что вы уснули!

Эта щепотка махорки и бодрый шаг идущей пехоты были сейчас высшей наградой для Крылова.

Батальон всю ночь шел по грязной скользкой дороге, а впереди вспыхивали ракеты. Неужели окружение? Крылов пережил и такое. Казалось, то было в далеком прошлом, потому что сейчас он не чувствовал страха: батальон все равно не остановить, не пройти он не может!..

В темноте колонна замедлила шаг. Крылов узнал голос Колесова:

— Не курить, не разговаривать. Если дорога перекрыта, огонь с хода и не отставать!

Но дорога еще была свободна, и на рассвете сорокапятчики увидели старшего лейтенанта Афанасьева, старшину батареи и писаря Сударева. После изнурительного марша они будто возвратились домой.

Невдалеке гудели тридцатьчетверки — это танкисты задержали здесь немцев, но страшной ценой. На лесной поляне среди редких елок грудами исковерканного металла темнели сожженные танки. Крылов насчитал одиннадцать груд, то накрытых танковыми башнями, то без башен, — башни валялись в стороне, отброшенные взрывом. На этом клочке земли танкисты стояли насмерть, броневой грудью и своими сердцами прикрывая отход стрелковой дивизии.

Крылов стоял около изуродованного, разбросанного по земле металла и с волнением думал о ребятах в замасленных комбинезонах. Этим парням пехота была обязана жизнью.

* * *

Полк отходил теперь вместе с тридцатьчетверками, которые энергично сдерживали напор гитлеровских танков и самоходок.

Горькая пора — отступление. Каждый оставленный километр земли поливается кровью, а его опять предстояло отвоевывать у врага и опять ценою крови. При отступлении трудно спасти раненых и легко пропасть без вести. Эта участь прежде всего выпадала пехоте, а теперь рядом с пехотой были великие труженики войны — тридцатьчетверки, пехотинцы на гусеничном ходу.

Вот одна машина останавливается на дороге, на проезжей части, да еще на повороте, где важен каждый метр земли.

— Ты чего, Закитский? — кричит из заднего танка почерневший от копоти танкист.

Тот, кого называют Закитским, тяжело вылезает из башни, ступает по броне, безнадежно машет рукой:

— Все.

К умолкнувшему танку подходят от других машин танкисты, и только по тому, насколько у них промаслена одежда, можно было догадаться, кто здесь механик-водитель, а кто командир.

— Что делать, товарищ майор? Не бросать же! — в голосе у Закитского и просьба о помощи, и боль.

Но майор тоже не знает, как помощь Закитскому, потому что задержка на дороге грозит гибелью оставшимся на ходу машинам, у которых тоже горючее на исходе.

— Снаряды у тебя остались?

— Нет.

— Патроны?

— Есть…

— Снимай пулеметы! Зуев, сбрасывай машину!

Тот, кого назвали Зуевым, скрывается в люке.

— Давай, давай! — торопит майор.

Танк Зуева подъезжает к повороту, упирается ребром лобовой брони в машину Закитского, сдвигает ее с места. Тяжело ревет перегруженный мотор. Передний танк уже нависает над скосом дороги, но не хочет умереть и застывает в этом положении, будто просит пощадить его. Зуев дает задний ход и с разгона направляет ревущую машину на передний танк. Тот клюет пушкой, сползает в трясину.

Майор отворачивается, а Закитский смотрит, будто ждет чего-то, будто не верит, что его машина с безмолвным криком погружается в болото, глубже и глубже. На виду остается только башня — немым укором экипажу, который она защищала своей броней и который ничего не сделал, чтобы защитить ее.

Танкисты проезжали мимо этой башни и молча смотрели на нее, и пехота смотрела молча, и Крылов прошел молча,