Песнь моряка - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мрачная простыня нового дня начала расстилаться в воздухе, Айк расслабил парку, стащил с лица кристаллизованную шерсть и огляделся. Не изменилось почти ничего: ветер все так же обстреливал воду испепеляющим ледяным огнем. Мотор все так же взбивал ее на скрипучем реверсе. Вид с каждой из четырех сторон открывался такой же, как и с трех других.
– Ладно, – сказал Айк рассвету. – Дальше что?
Он посмотрел на часы. Они утверждали, что день все еще вчерашний (то есть уже позавчерашний), секундная стрелка остановилась. Он подумал было снять бесполезный хронометр и бросить в зубы ветру, просто чтобы показать характер. Но вдруг придет время, когда ему понадобятся эти часы (время придет, а то) для наживки или обмена? Он снова натянул на лицо шапку, лег на дно и принялся смотреть сквозь хрустальное плетение на этот чертов рассвет в синем синем синем.
Синий рассвет помог отцу Прибилову осознать, что он простоял на коленях всю ночь. Он хрипел, бормотал и не чувствовал своего тела ниже пояса. Распустив набожный узел, в который сложились его пальцы, он ощупал голую ногу. Она была холодна, как бурая водоросль, ничего не чувствовала и покрылась каплями влаги. Что за глупость, Саймон-простофиля[108]: молиться всю ночь о благословенном зрении – на холодном полу, на старых коленях – и, конечно же, получить наконец то, на что не жаль посмотреть, да? Онемевшие ноги, протекающий мочевой пузырь и эти дурацкие глаза, не ставшие лучше даже на горчичное зерно! Все та же нечестивая мазня.
– Scribe visum et explana eum super tabulas, ut percurrat, qui legeriteum – запиши видение и начертай ясно на скрижалях, чтобы читающий легко мог прочитать. Разве не так Ты наставлял Аввакума, глава вторая, стих два? Как насчет старого изношенного читающего, который еле видит, какое там, прости Господи, прочитать? Неужто столь преданный читающий не заслужил скрижалей поразборчивее?
Мазня стала чуть ярче, но не яснее. Он вытер руки о нижнюю рубаху. Подумал, что надо дотянуться до полотенца и как-то привести себя в порядок, но понимал, что не сможет. Он изогнулся, пытаясь схватиться за холодный керамический кроватный столбик позади себя. После долгой хрипящей борьбы он как-то умудрился закинуть себя на кровать. Ноги лежали парой мертвых угрей. Прикрыв эти убожества двумя сторонами стеганого одеяла, он шарил на тумбочке, пока не нашел стакан листерина, в котором отмокали его зубы. Выпил сколько мог, откинулся на спину и снова повернул свои спрятанные в ямки глаза к светящемуся окну.
– Bonum certamen certavi, fidem servavi – подвигом добрым я подвизался, веру сохранил, но если Ты думаешь, что я совершил течение[109], то ты ошибаешься. Я решился. Я ранен в бедро, подобно Иакову, боровшемуся с ангелом, но я решился; и перед лицом Твоим я клянусь: я зажал руками голову Твою и клянусь, подобно Иакову, что не разомкну их, пока Ты не сдашься и не выдашь мне благословенных ключей! Ты здесь? Ты слышишь меня?
Пустота оставалась синей, бесформенной и не выдавала ничего. Отец Прибилов вздохнул. Не отводя глаз от света, он снова нащупал стакан и выпил остатки листерина.
Алиса замедлила джип, чтобы свериться со временем в окне бутика мисс Айрис. Ни одна пара из дюжины антикварных часов не показывала одинакового времени, но все вместе они соглашались, что приближался полдень. Ежедневно в полдень выходил из своей башни Радист – прочесть любые коммюнике или обрывки ток-шоу, которые ему удавалось поймать на своей короткой волне. Почти все горожане уже собрались у этой его коротковолновой башни. Проезжая по Главной, Алиса заметила десять-двенадцать бродячих псов. Загон у Шинного города, должно быть, распустили. Несколько человек, виденных ею на улицах, были профессиональными охранниками, в большинстве тоже Псами – Битыми Псами, все еще в форменных куртках корпорации «Чернобурая лиса». Когда городской совет узнал, что Бергстром и его Белый патруль сбежали на ролкере из города, как-то само собой оказалось, что единственной логичной заменой должно стать это Цистерновое Братство. Кое-кто из Псов окликал проезжавшую мимо Алису, спрашивая, который час. Они видели, как она останавливалась у окна Айрис.
Она заметила миссис Херб Том: та сидела на ящике у открытой двери «Херки». Тоже интересный Брат во Псах. На плече этой маленькой женщины с острым подбородком висела поверх куртки большая кобура – куда более сильный знак принадлежности к власти, чем лого «Чернобурки» под нею на самой куртке. Миссис Херб Том встала и помахала джипу:
– Эй, Алиса, что тебе сказали часы?
– Одиннадцать сорок пять примерно, – притормозив, ответила Алиса.
Миссис Херб подошла поближе, топая ботинками со стальными носами.
– Ты к доктору Невсебеку? Да, новости сейчас никому не помешают. – В грубоватом голосе женщины чувствовалось смущение и зависть. – Если будет хоть что-то из внешнего мира, мне бы очень хотелось знать. Любую чепуху.
Алиса заверила ее, что непременно сообщит – что угодно, каким угодно способом, – и поехала дальше, качая головой. Хоть что-то, какой бы абсурдной ни была новость, каким бы нелепым ни казалось это желание. Отчаянные попытки установить контакт с внешним миром – еще один способ уследить за временем, что старается сделать каждый. Да, время было долгой и приятной игрой, но, как думалось теперь Алисе, эта игра окончена вместе с концом универсальных гринвичских сигналов. Когда явился этот болт среди ясного неба, все рулившие игрой-временем судьи-хронометры встали как вкопанные, чтобы никогда уже не сдвинуться с места. Остались старые механические трудяги, вроде тех, что видны в окно мисс Айрис. Они тоже встанут, но их можно будет завести снова, хотя откуда нам знать, какое выставлять время? И есть ли смысл, если игра окончена? Если и есть, то не больше, чем в обрывочных посланиях Радиста. Очевидно, и сигналы времени, и ток-шоу в Куинаке, в этой странной маленькой щели на удаленном краю света, очень скоро станут прошлым – перспектива привлекательная и ужасающая одновременно. Как заметила Дельфийская эскимоска сегодня утром, когда они допили последнюю банку диетической пепси-колы: «Теперь только вверх и все под горку».
Когда мотор наконец полопотал напоследок и затих, Айк заметил, что и у ветра, похоже, кончается топливо. Резкий свист смягчился, а ледяная картечь ужалась до размера пуль от духового ружья. Во рту, правда, стало еще суше. Никогда в жизни он не чувствовал такой жажды. Язык – точно сушеная вобла. Порывшись в Грировом мешке, он нашел тюбик зубной пасты
