Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

XII

Как всегда, обстановка на съемочной площадке была суматошной и хаотичной… Извечная неразбериха, путаница, разногласия, минуты отчаяния и неизменно возрождающихся надежд. Итальянцы были экспансивны и многоречивы. Гвидо, такой предупредительный и податливый во время первого появления в ее квартире на Танненштрассе, во время работы оказался очень требовательным, даже безжалостным. И, как все жители Средиземноморья, необыкновенно вспыльчивым. Росано Брацци, исполнявший роль Беллини, тоже держался капризно, точно засидевшаяся в невестах девушка. Дети, почувствовав свободу, настолько распустились, что Фреда с трудом управлялась с ними.

Все это было так утомительно! И все же какие волшебные дни! И с какой тоской она будет вспоминать их потом! Это время было последней короткой передышкой накануне черной, беспросветной ночи, полной тревог и переживаний, которая последует в дальнейшем.

— Стоп! Стоп, мотор! Баста, баста, баста! Не подходит освещение! А каким удачным было! И вот, пожалуйста, остались с носом! Будем надеяться, что мадонна смилостивится над нами и завтра пошлет такой же ясный день. Подать кофе на веранду. Баста.

Как обычно, Гвидо завершал день шумными сетованиями на судьбу, на освещение, на всякие трудности, и все же видно было, что он доволен сделанным. Снимали в парке виллы, в которой жила вся съемочная группа. В доме было уютно и удобно.

Сумерки одолевали наконец дневной зной, и воздух, доселе вязкий, раскаленный, становился легким, приятным, освежающим. Сладкие ароматы вьющихся роз, которыми была усажена веранда, как и благоухание цветущего мирта смешивались со свежими, нежными запахами персиков, выложенных горкой на вазе, и горьковатым дурманом свежеприготовленного кофе. Порой, перекрывая все прочие, доносился благоухающий, опьяняющий аромат цветущих в саду гвоздик, который, в свою очередь, сменялся влажным, солоноватым дыханием моря. А потом опять все начиналось сначала.

— Запомни: если и дальше будешь так третировать меня, завтра же исчезну. Уеду. Растаю. Сяду в поезд, на пароход, на телегу. Что ж это получается? Как ты смеешь, в конце концов?

— А как смеешь ты заваливать роль? Вместо того чтоб создать образ тонкого художника, великого композитора, человека, одержимого музыкой, ты делаешь какого-то ковбоя. Думаешь, если сицилиец…

— Это что за намеки? Бандиты — корсиканцы! А ну-ка уходи отсюда!

— Мадонна! Разве я говорил о бандитах? Попросил только следовать сценарию и моим указаниям.

— В жизни не был ничьим рабом! Кончено — уезжаю!

— Попрошу, чтоб заперли в собственной спальне!

— А зачем запирать, если не подхожу?

Гвидо в очередной раз сцепился с Брацци. И чего только привязался? Еще недавно за столом царили покой и гармония! Задумавшись, Мария не уловила начала перебранки, но прекрасно знала, что все эти крики не значат ровным счетом ничего и что все завершится полным примирением. Но вечные перепалки между итальянцами очень ее забавляли.

— Не понимаю, Росанито, — обращался Гвидо к Брацци, употребляя уменьшительное на испанский лад имя. — Почему так бесишься, когда упоминают о сицилийцах? Ты ведь не сицилиец.

— Но и не корсиканец.

— Тогда почему же?..

— Рассудите сами, синьора…

Однако Мария не стала его слушать. Внимание ее было поглощено доносившимся со стороны парка, из глубины живой изгороди из тамариска, веселым гамом. Доносились крики Катюши и серебристый, как колокольчик, смех Александра. И эти хрустально-чистые голоса, эта атмосфера покоя, уверенности в себе была так благодатна!

Гвидо, разумеется, торопился. И она понимала это, даже разделяла его нетерпение. Хотелось и самой как можно скорей увидеть фильм готовым. Хотя вместе с тем страшно хотелось, чтоб не кончались и эти их встречи за кофе, эти разговоры, даже смешные перепалки между итальянцами. Мысль о том, что настанет день, когда нужно будет возвращаться, омрачала радостное настроение. Жизнь, наверно, и здесь сложна и трудна, они, однако, оказались в роли гостей и потому были избавлены от неприятностей. Это тоже было очередной иллюзией, которая в один прекрасный день полностью развеялась. По крайней мере, это относилось к ней.

Испанская земля, первая испытавшая на себе ужасы разрушения и смерти, послужившие началом того, что на все времена останется позором и болью двадцатого века, успела зализать раны войны и сейчас вяло и тускло тянула дни внешне спокойного и благополучного существования.

Съемочная группа высадилась в Барселоне. Прибыли они из Генуи, проделав путешествие по Средиземному морю, лазурь которого давно уже не была столь ослепительной, как прежде. Когда со стороны хвоста, когда с кормы можно было увидеть силуэты немецких сторожевых кораблей. Фашисты тщательно охраняли не принадлежащее им добро. В первые мгновения приморский город с его великолепными, затененными пальмами бульварами, с высокими отвесными кручами и недавно сбросившими цвет апельсиновыми деревьями, с дворцами и виллами, в особенности же с блеском этого всепоглощающего солнечного света, с ласковым и нежным дыханием моря, всем им показался воистину райским уголком. Три дня, во время которых Гвидо и администратор вели переговоры с промышленником из Бильбао, чью виллу они собирались снять на время съемок, все радовались отдыху и блаженному покою. Итальянцы водили Марию по захудалым, влачившим жалкое существование театрам и самым роскошным кабаре, где под ритм пасодобля танцевали юноши с лучистыми глазами и бронзово загорелыми лицами и прекрасные сеньориты, лукаво бросающие соблазнительные взгляды из-под прищуренных век. В постоянно меняющемся свете юпитеров певицы с тонкими, как тростинка, фигурами исполняли то протяжные, призывные, то огненно-страстные мелодии. Услышала она и спетую на сладком, певучем языке Кармен известный шлягер о девушке, оставшейся стоять на страже под красным фонарем в ожидании любимого, уехавшего покорять, заливать кровью мир, чтоб, наверно, и самому утонуть в этой крови. «Лили Марлен» исполнялась и здесь. Исполнялась по всей Европе.

Испанки, о красоте которых Мария так много наслышалась, удивили ее изысканностью манер и элегантностью. В то время как на тротуарах всех европейских городов раздавался глухой топот деревянных подошв, здесь гармонично постукивали высокие каблучки таких же, как и до войны, туфель. Покрой платьев был безукоризнен, а их шелест доказывал, что сшиты