Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

Однако творчество исчезало и замирало не только из-за навалившейся на Вавилова горы административных обязанностей. Его задевало также и осколками сталкивавшихся в сознании Вавилова философских конструкций.

В очередной раз разочаровавшись в философской значимости «Я» и сознания, Вавилов писал: «…не знаю, как жить после того, как все маяки оказались блуждающими огнями, рули поломаны и ладья летит просто по законам природы. Сознание становится бесстрастным и беспомощным свидетелем этого странного процесса» (22 сентября 1946). Отсутствие маяков-целей и рулей, позволяющих управлять жизненным курсом, сознание, бесстрастно движущееся по течению жизни, – это и есть отсутствие творчества. Естественный взгляд на происходящее вокруг: «Я тут ни при чем, оно само» – хорошо сочетается с «созерцательной» философской позицией. Но творческому «Я» претит как идея неподвластной ему полной хаотичности мира (в вавиловской терминологии – «теория облака»), так и идея полной предопределенности происходящего («машиноподобность» мира с его не зависящими от «Я» мировыми законами). Не зря Вавилову были так неприятны обе эти идеи. Он понимает это противопоставление: упоминает превращение под влиянием творческого вдохновения «из машины в творца» (11 июля 1939). Делая множество «пораженческих» записей о том, что «„я“, „сознание“ – только материал вроде бензина в эволюционной машине», Вавилов тем не менее ищет, «что же в человеке, несмотря на сознание, „не-машинное“» (23 июня 1946), и сохраняет веру в то, что «самое замечательное, это чувство себя, „я“. Это громадный творческий двигатель» (НЗ, 19 декабря 1950).

Сталкиваясь с противодействием, спонтанная активность творческого «Я» проявляется как целеустремленность и упорство, которые Вавилов однажды называет «спортом»: «„Спорт“ – желание доводить „дело“ до конца всюду: в науке, в организации Академии, при разборке книг. Это, по-видимому, sub specie aeternitatis[529] и суть главное» (29 июня 1947).

Несмотря на огромное количество депрессивных записей, на отчаяние от происходящего вокруг и на душе, на признание ерундой всей своей философии (включая попытки сочетать медитативную созерцательность и деятельную активность), Вавилов все же вновь и вновь мечтает о творчестве, не отказывается от идеала, упрямо – «спортивно» – продолжает верить в «Я» – свободное, активное, творческое.

«Ненормальное» влечение к творчеству – еще одно напоминание об «экзистенциалистской» компоненте личной философии Вавилова. Отсутствие в жизни смысла – не повод для прекращения игры. Бунт против судьбы, активность вопреки абсурдности жизни, творчество перед лицом смерти – темы знаменитого эссе А. Камю (1913–1960) «Миф о Сизифе» (1942). Одна из главных работ экзистенциалиста Н. А. Бердяева (1874–1948) с красноречивым названием «Смысл творчества (Опыт оправдания человека)» (1916) могла даже быть известна Вавилову. Ключевая сартровская тема фундаментальной свободы человека также перекликается с темой свободного творчества[530]. В так понравившемся Вавилову «протоэкзистенциалистском» романе «Sartor Resartus» также отмечается важность творчества: «Во всех играх детей, будь то хотя только их шаловливая ломка и порча, – вы можете подметить творческий инстинкт (schaffenden Trieb): Человечек чувствует, что он рожден Человеком, что его призвание – творить» ([Карлейль, 1904], с. 100).

Сам Вавилов обосновывал философскую важность творчества более традиционно. Один из постулатов религиозной философии (применяемый, например, для объяснения возможности грешить при всесилии отвечающего за движение каждой пылинки бога) – «выданная» человеку при его создании свобода воли. Вавилов усвоил этот постулат. В творчестве как в волевом свободном деянии личности он видел сходство человека и бога. Об этом есть записи в ранних дневниках. «…творчество – это Бог, это сила, actio[531]» (3 января 1916). «Не Дьявол антитеза Бога, а Скука. Богу не скучно, потому что Он Творец…» (26 апреля 1916). В поздних дневниках также есть прямые высказывания о том, что творчество делает человека подобным богу. Вся тема «богостроительства», по сути, об этом – «…возникновение почти всемогущего сознания, меняющего мир. Вполне понимающего мир, творческого, создающего» (31 июля 1939). Одна из самых афористичных записей Вавилова о творческой роли «Я» (26 марта 1940): «Именно творчество „Sicut Dei“[532]. Победа над природой. Цель эволюции – превращение твари в творца».

«…я был так странен – мистик и дитя» (17 октября 1914)

Третья «странность» Вавилова по сравнению с первыми двумя – обостренным восприятием музыки и красоты (музыкально-эстетические медитациии) и жаждой творчества – действительно необычна: это повышенный интерес к волшебству.

Вавилов считал, что способность к творчеству – из того же «чистого источника», что и любопытство: что-то «надмирное, божеское» (12 июня 1942). Благодаря способности творить люди уподобляются богам – «именно творчество „Sicut Dei“». Другая общая черта человека и бога – сознание. «…один только путь – творчество и созерцание, т. е. божеское» (27 декабря 1915). «Если сознанию суждено каким-то способом вырваться за пределы и границы, то статистически оно победит и станет чем-то вроде Бога» (11 июля 1942). «Как просто бы представить природу без сознания. Все было бы более-менее понятно und im grossen und ganzen[533] исчерпано. На самом деле остается человеческое. По объему это бесконечно малое во вселенной, но не может ли это бесконечно-малое переделать бесконечно большое?» (24 февраля 1948). «Сознание и „я“, бесконечно экстраполируя его развитие, создавая возможности, можно почти довести до „всемогущего“ состояния» (НЗ, 19 декабря 1950). Вавилов неоднократно писал, что сознание – «фактор, как-то воздействующий на физику, т. е. и сам физический» (12 октября 1947). «Влияние психического на физическое? Обратное несомненно, почему же не бывать и прямому?» (3 октября 1948).

Простейший способ творческого «влияния психического на физическое» очевиден: двинуть рукой и изменить что-то в мире. Но это – «безрадостный материализм»: отступая назад по цепочке причин (от движения руки к вызвавшему его нервному импульсу, к материальной причине этого импульса и т. д. и т. д.), невозможно выбраться за пределы скучного мира-механизма с человеком-автоматом внутри. Именно с этим «лукрецианским» – атомистическим – бездушным и бессмысленным кошмаром Вавилов-философ отчаянно сражался. Поэтому допускал другие способы «влияния психического на физическое», «вмешательство сознания, нарушающее законы природы» (25 сентября 1941).