Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следовательно, Прошлое – это постоянное накопление образов. Его легко можно созерцать и слушать, проверять и пробовать наугад, так что оно перестает означать правильную череду связанных событий, каковою и является в широком теоретическом смысле. Перед нами изобильный хаос, из которого гений тотального воспоминания, вызванный в путь этим летним утром 1922 года, волен извлечь все, что пожелает: рассыпанные по паркету бриллианты из 1888; рыжеволосую красавицу в черной шляпе в парижском баре из 1901; влажную красную розу среди искусственных из 1883; задумчивую полуулыбку молодой английской гувернантки из 1880, бережно натягивающей обратно крайнюю плоть своего подопечного после ласкового пожелания доброй ночи; девочку, слизывающую за завтраком мед с обгрызенных ногтей расставленных пальцев из 1884; ее же, тридцатитрехлетнюю, сообщающую в конце дня, что ей не нравятся цветы в вазах; страшную боль, поразившую его бок, в то время как двое детей с грибными корзинками смотрели на весело полыхавший сосновый бор; и испуганный вопль бельгийского автомобиля, настигнутого и обойденного вчера на слепом повороте альпийской дороги. Такие образы ничего не говорят нам о текстуре времени, в которую они вплетены – за исключением, возможно, одного обстоятельства, нелегко поддающегося рассмотрению. Меняется ли от даты к дате окраска вспоминаемого предмета или что-либо еще из его внешних свойств? Могу ли я определить по его оттенку, что он возник раньше или позже, залегает глубже или выше в стратиграфии моего прошлого? Существует ли некий ментальный уран, чей дельта-распад образов позволил бы измерить возраст воспоминания? Главная трудность, спешу пояснить, состоит в том, что экспериментатор не может использовать один и тот же объект в разное время (скажем, голландскую печь, с ее маленькими голубыми парусниками в детской Ардис-Холла в 1884 и в 1888 годах), поскольку одно впечатление налагается на другое и создает в сознании составной образ; однако, ежели взять различные объекты (к примеру, лица двух памятных кучеров, Бена Райта, 1884, и Трофима Фартукова, 1888), то невозможно, насколько я мог убедиться в ходе моих исследований, избежать вторжения не только различных характеристик, но и разных эмоциональных обстоятельств, которые не позволяют двум объектам считаться по существу равными, до того как они, если можно так сказать, подверглись воздействию Времени. Не стану утверждать, что такие объекты нельзя открыть. За годы своих профессиональных занятий, в лабораториях психологии, я сам разработал немало тонких проверочных тестов (один из которых, метод определения женской невинности без физического осмотра, сегодня носит мое имя). Поэтому мы вправе предположить, что эксперимент может быть поставлен – и как же манит, в таком случае, открытие определенных точных уровней уменьшения насыщенности или усиления яркости, – столь точных, что «нечто», которое я смутно сознаю в образе памятного, но неустановимого человека и которое «как-то» относит его скорее к моему раннему детству, чем к отроческой поре, может быть помечено если не именем, то, по крайней мере, известной датой, – exempli gratia, первым января 1908 года (Эврика! – «e.g.» сработало – то был бывший домашний наставник отца, подаривший мне на восьмилетие «Алису в Камере Обскура»!).
Наше восприятие Прошлого не отмечено связью непрерывности так сильно, как наше восприятие Настоящего и мгновений, непосредственно предшествующих его точке реальности. Обыкновенно я бреюсь ежеутренне и привык менять лезвие своей безопасной бритвы после каждого второго бритья; случается, однако, что я пропускаю день и на следующий вынужден соскабливать чудовищную поросль скрипящей щетины, такой стойкой, что и после нескольких скольжений бритвы кончики пальцев нащупывают шероховатость, и в таких случаях я использую лезвие лишь единожды. Так вот, припоминая последнюю серию актов бритья, я игнорирую элемент последовательности – все, что мне нужно знать, служило ли зажатое в своем серебряном плуге лезвие однажды или дважды. Если однажды, то правило двух дней, существующее в моем сознании, не имеет значения – собственно, я склонен сначала слышать и чувствовать щетину второго, жесткого утра, а уже потом учитывать пропущенный день, вследствие чего моя борода растет, так сказать, в обратном направлении.
Ежели теперь, имея кое-какие жалкие клочки нахватанных знаний о красочном содержимом Прошлого, мы сменим точку зрения и станем рассматривать его просто как последовательное восстановление прошедших событий, часть которых сберегается ординарным сознанием хуже других, если вообще сберегается, мы можем побаловать себя более легкой игрой света и тени на его аллеях. Образы в памяти включают в себя послеобразы звуков, как бы отрыгнутые ухом, зафиксировавшим их мгновение назад, пока сознание было занято тем, что старалось исключить возможность наезда автомобиля на школьников, перебегавших дорогу, так что мы в самом деле можем проиграть заново сообщение церковных часов уже после того, как покинули Тартсен с его отзвонившим, но все еще отдающим эхом шпилем. Пересмотр этих последних событий непосредственного Прошлого требует меньше физического времени, чем требовалось механизму часов для того, чтобы израсходовать свой бой, и именно это загадочное «меньше» является особым признаком еще свежего Прошлого, в которое и проникло Настоящее в процессе той мгновенной инспекции звуковых отголосков. «Меньше» указывает, что Прошлое не нуждается в часах и что последовательность его событий определяется не временем курантов, но чем-то еще, соответствующим подлинному ритму Времени. Мы уже высказали предположение, что тусклые интервалы между черными ударами передают ощущение текстуры Времени. Та же мысль, но не столь прямолинейно, применима к впечатлениям, получаемым при осознании «пустот» не сохранившегося в памяти или «нейтрального» времени между яркими событиями. Три мои прощальные лекции – публичные лекции перед большой аудиторией – о Времени г-на Бергсона, прочитанные в одном знаменитом университете несколько месяцев тому назад, сохранились у меня в памяти в терминах красок (сизая, лиловая, рыжевато-серая). Менее отчетливо я помню шестидневные промежутки между сизой и лиловой и между лиловой и серой, и я даже, пожалуй, мог бы совершенно стереть их из памяти. Но все относящееся к самому чтению лекций я вижу необыкновенно ясно. Я опоздал на первую (посвященную Прошлому) и с не лишенным удовольствия трепетом, как если бы явился на собственные похороны, озирал ослепительно горящие окна Контрштейн-Холла и маленькую фигуру японского студента, тоже опоздавшего, который галопом обогнал меня и пропал за дверью задолго до того, как я
