Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

Заян встал.

— Да будет на тебе благословение Аллаха, Великий, ибо ты милосерден. Моя любовь к тебе будет подобна могучей реке, которая течет вечно.

Продолжая кланяться, изъявляя свою верность и любовь, Заян пятясь прошел через весь тронный зал, потом повернулся, протолкался сквозь ряды придворных и вышел за высокие резные двери.

После триумфального вступления армии в Маскат новый калиф десять дней праздновал свое восшествие на трон в залах дворца и на улицах города. Праздник кончился за неделю до Рамадана. Большинство воинов пустыни вернулись в свои поселки в маленьких оазисах, разбросанных по всему Оману, потому что были жителями пустыни и в городских стенах чувствовали себя неловко и непривычно. Они поклялись в верности аль-Малику и уехали на своих верблюдах, увозя добычу, захваченную при разгроме турецкой армии.

Те, кто остался, присоединились к празднеству горожан; в городе на каждом рынке и на каждой площади жарили на кострах туши верблюдов и баранов. Гремели рога, били барабаны, мужчины танцевали на улицах, а закутанные женщины смотрели на них с террас вторых этажей.

Новый калиф прошел во главе процессии по запруженным народом улицам, каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы обнять воинов, сражавшихся в его армии. Воины восторженно кричали, стреляли в воздух и припадали к его ногам.

Далеко за полночь вернулся калиф в свой дворец, и шейх аль-Салил был с ним неотлучно весь этот день.

— Побудь со мной еще немного, — приказал калиф, когда они подошли к дверям его опочивальни. Он взял Дориана за руку и через опочивальню провел на высокий балкон, выходящий на море и улицы города. До них отчетливо доносились музыка и крики пирующих; пламя костров отражалось от стен и освещало танцующих.

— Я должен объяснить тебе, почему простил Заяна аль-Дина, — сказал наконец калиф.

— Ты ничего не должен, великий, — ответил Дориан. — Это я должен тебе.

— Заян заслужил более строгое наказание. Он изменник, и я знаю, как он обошелся с твоими товарищами в проходе Пестрой Газели.

— Дело не в моих товарищах, — ответил Дориан, — а в том, как он поступил с собой. И меня охватывает гнев оттого, что однажды он снова так поступит.

— Ты думаешь, его раскаяние ложно?

— Он жаждет Слонового Трона, — сказал Дориан. — Я был бы счастливее, если бы ты пригрел на груди скорпиона и положил к себе в постель кобру.

Калиф печально вздохнул.

— Он мой старший сын. Я не могу начинать правление с убийства. Но я подверг тебя серьезной опасности, ибо его ненависть неугасима.

— Я способен постоять за себя, отец.

— Ты это доказал. — Калиф негромко рассмеялся. — Но поговорим о другом. У меня для тебя есть еще одно дело, трудное и опасное.

— Только прикажи, повелитель.

— Торговля с Африкой наиболее важна для нашего народа. Мы, когда-то бедные кочевники, становимся народом мореплавателей и купцов.

— Я это понимаю, отец.

— Сегодня прибыл посланец султана Занзибара. Возникла новая серьезная угроза нашей африканской торговле, под вопросом само существование наших торговых крепостей на Занзибаре и Ламу.

— Как это возможно?

— Шайка разбойников грабит наши караваны на пути между Берегом Лихорадок и Большими озерами. Наша африканская торговля в опасности.

— И племена черных восстают? — спросил Дориан.

— Возможно. Мы точно знаем, что среди разбойников есть черные, но, по слухам, верховодят там неверные франки.

— Из какой страны? — спросил Дориан.

Калиф пожал плечами.

— Неизвестно. Известно лишь, что они безжалостно нападают на наши невольничьи караваны. Мы потеряли почти весь годовой доход от торговли рабами наряду с огромным количеством слоновой кости и золота из глубины материка.

— Что я должен сделать? — спросил Дориан.

— Я дам тебе фирман, наделяющий тебя полномочиями, звание командующего моей армией и столько бойцов, сколько потребуется. Тысячу, две? Я хочу, чтобы ты отплыл на юг в Ламу, пересек пролив, двинулся в глубь материка и положил конец этому бедствию.

— Когда я должен выступить?

— Ты отплывешь с новой луной в конце праздника Рамадан.

Флотилия шейха аль-Салила, Обнаженного Меча, бросила якорь у берегов острова Ламу в полнолуние. Она состояла из семи больших морских дау с армией из тысячи двухсот воинов халифата.

Дориан на рассвете сошел на берег, чтобы представиться губернатору, предъявить свой фирман и начать подготовку к размещению и снабжению своей армии. Его людям нужны квартиры на берегу, где они могли бы отдохнуть от долгого плавания, нужны свежие продукты и вьючные животные.

Верблюды пустыни долго не проживут на пагубно жарком побережье; не выдержат и лошади с севера.

Дориану нужны были животные, выросшие здесь и невосприимчивые к африканским болезням.

Потребовалось три дня, чтобы переправить людей и груз на берег, и большую часть этого времени Дориан провел на пристани или во вновь разбитом лагере над берегом. Вечером третьего дня он возвращался по улицам города в сопровождении Батулы и троих своих военачальников. Они уже почти дошли до ворот крепости, когда Дориан услышал свое детское имя. Кто-то позвал:

— Аль-Амхара!

Дориан обернулся: он узнал этот голос, хотя много лет его не слышал, и увидел закутанную женщину, которая стояла в дверях старой мечети на другой стороне узкой улицы.

— Тахи? Это ты, матушка?

— Хвала Аллаху, дитя мое. Я думала, ты меня не вспомнишь.

Дориану хотелось броситься к ней и обнять, но, поступи он так в общественном месте, это было бы серьезным нарушением приличий и этикета.

— Оставайся здесь, за тобой придут и приведут ко мне, — сказал он и пошел дальше.

Он послал Батулу за Тахи и попросил провести ее через ворота крепости в крыло, которое губернатор предоставил в его распоряжение.

Едва Тахи переступила порог, она отбросила чадру и кинулась к Дориану, плача навзрыд.

— Мой маленький мальчик, мой малыш, каким же высоким ты вырос! Борода и свирепые глаза, как у ястреба, но я узнала бы тебя где угодно. Ты стал великим человеком и к тому же шейхом!

Дориан рассмеялся, обнял ее и стал гладить по волосам.

— Я вижу здесь серебро, матушка. Но ты по-прежнему прекрасна.

— Я старуха, но твои объятия снова делают меня молодой.

— Садись.

Он провел ее к груде ковров на террасе, потом послал раба за шербетом и тарелкой инжира в меду.

— Я столько хочу от тебя услышать. — Она погладила его бороду. — Мое прекрасное дитя стало прекрасным мужчиной. Расскажи обо всем, что с тобой было после Ламу.

— На это потребуется день и ночь, — ответил он, ласково глядя на женщину.

— Я могу слушать весь остаток жизни, — сказала Тахи. Поэтому он стал отвечать на ее вопросы, не задавая своих, хотя это стоило ему больших усилий.

Наконец он подошел к концу рассказа.

— Так калиф послал меня назад в Ламу и на Берег Лихорадок, и я благодарю Бога за то, что могу снова взглянуть на любимое лицо.

Лицо у Тахи покрыли глубокие морщины — след трудной жизни, — а волосы поседели, но он любил ее так же, как раньше.

— Расскажи, как ты жила после моего ухода.

Она рассказала, что осталась в зенане.

— Главный евнух Куш давал мне разную работу. У меня была крыша над головой и еда, и за это я славлю имя Господа.

— Отныне ты будешь жить со мной, — пообещал он, — и я смогу отплатить тебе за любовь и доброту, которые ты щедро дарила мне.

Она снова заплакала от счастья. А он, стараясь говорить небрежно, задал вопрос и со страхом ждал ответа на него.

— Что слышно о маленькой Ясмини? Сейчас она, должно быть, уже женщина и давно уехала в Индию, чтобы выйти за принца из семьи Моголов.

— Принц умер от холеры до того, как она смогла к нему отправиться, — сказала Тахи, проницательно глядя в лицо Дориану.

Он постарался скрыть от нее свои чувства и отпил шербета.

— Значит, для нее нашли другого важного и благородного мужа? — негромко спросил он.