100 рассказов о стыковке - Владимир Сыромятников

Создателей космической техники и космонавтов иногда называют разведчиками Вселенной. В программе ЭПАС мы оказались разведчиками другого мира, как нам внушали всю жизнь, потенциального врага, цитадели империализма, Соединенных Штатов Америки. Дело даже не в том, что нам предписывалось собирать информацию о партнерах–противниках. Это была какая?то игра, в которой главная задача, как иногда казалось, состояла в том, чтобы скрывать свое истинное лицо. Как настоящим разведчикам нам полагалась легенда — вымышленная должность в другой открытой организации, где мы якобы работали. Большой «крышей», которая прикрывала нас от Нового Света, стала Академия наук. Большинство академических институтов считались открытыми, по крайней мере имели открытые названия и адреса, имена руководителей часто были известны всему миру. Прежде чем выйти в свет, каждому участнику международной программы требовалось найти новое, открытое место работы.

У меня в отличие от многих других с выбором легенды особых проблем не возникло. В середине 60–х годов, поступив в аспирантуру в Институт машиноведения (ИМАШ), ничего тогда не подозревая, я не только приобрел научную базу, но и подготовил себе работу «в подполье» на будущее. Ученое звание давало мне право стать с. н. с. — старшим научным сотрудником института. Мои соратники — Евгений Бобров, Борис Чижиков, Станислав Темнов — стали научными сотрудниками, хотя никто из них до этого ни разу не бывал ни на улице Грибоедова в дирекции института, ни на улице Вавилова, где располагалась основная лабораторная база.

В тe годы ИМАШем руководил академик А. А. Благонравов, стоявший у истоков международного сотрудничества в космосе. Это придавало больший смысл тому, что мы, его «сотрудники», стали разработчиками новой машины.

У меня не возникло также проблемы с легендным домашним адресом, поскольку я жил в Москве. Как справедливо полагали режиссеры легенды, наш «подпольный обком», мои подлипские коллеги могли засветить закрытый город Калининград как центр ракетного и космического машиностроения. Поэтому им, жителям этого города, полагалось выбрать себе другое, открытое место жительства, уйти, так сказать, в более глубокое подполье, найти себе явку. Калининградцы, мои земляки, срочно искали себе ближних или дальних родственников, а то и просто друзей или знакомых, у которых они могли найти «приют» в трудную минуту. Например, Бобров «поселился» у брата жены, в Москве, на улице Чкалова, и очень гордился тем, что ему привелось «пожить» на улице знаменитого русского летчика, летавшего через Северный полюс в Америку тогда, когда Евгений еще не родился.

Все «подпольщики» должны были помнить свой «домашний» адрес и телефон, а также адрес и телефон открытого «места работы», фамилии своих начальников, и даже имена их секретарей. Каждый раз легенда заносилась в директивные указания для всех делегаций, как выезжавших за кордон, так и принимавших гостей на нейтральной территории.

Другой открытой «явкой», которой мы часто пользовались, был Совет «Интеркосмос», телефон которого я до сих пор знаю на память — 234–38–28, как и адрес: Ленинский проспект, 14. Эти названия и номера нам полагалось давать своим коллегам на случай, если бы они вздумали нам позвонить или написать. Заморские коллеги многое понимали и, насколько мне известно, никогда не звонили.

Интерфейсный интеркосмический телефон мы использовали для телеконференций, которые иногда устраивались после встречи в ноябре 1971 года и гораздо чаще после соглашения, подписанного в апреле 1972 года, когда руководство НАСА настояло на регулярном телеканале связи. Не раз нам, руководителям РГ и подгрупп, вместе с директором Бушуевым, а иногда и без него, приходилось вечером после работы (разница во времени между Москвой и Хьюстоном составляет девять часов) ехать из Подлипок через всю Москву за 30 с лишним километров на другой конец города, чтобы поговорить с коллегами. Насколько я помню, было составлено письмо в вышестоящие инстанции с просьбой установить особый телефон в кабинете нашего директора в корпусе № 65 ЦКБЭМ. Сначала в этом деле обещали помочь, однако кто?то знал лучше, что и как надо делать. Линии связи, каналы информации, все эти «явки» находились под особым контролем. Такой вольности не допустили.

Сейчас, когда я пишу эти строки, сбоку от моего письменного стола стоит телефон прямой спецсвязи со штаб–квартирой НАСА и всеми его центрами, а мой персональный компьютер через модем подключен к этому каналу.

Да, времена изменились, и не только в части связи и связей.

Насколько мне также известно, никто из американцев нас не спрашивал, где мы живем и работаем. Тем не менее время от времени возникали мелкие инциденты: кто?то на очередной выездной комиссии не ответил на все вопросы, кто?то забыл свой «отчий дом» или номер телефона. Как всегда, из подобных нарушений делались выводы и вырабатывались мероприятия по усовершенствованию защиты государственной тайны. Нас заставляли более фундаментально готовиться к встречам с другой стороной, тщательнее продумывать и совершенствовать свои легенды. Обратной связью эти указания направлялись в легендные организации. Много лет спустя мои коллеги из ИМАШа рассказали, что руководство института намеревалось оборудовать для меня специальный кабинет с персональной табличкой на двери.

До сих пор я до конца не понимаю основной цели этой широкой кампании. Ясно, что кому?то это было надо, кому?то выгодно.

Таковы были правила игры, деваться было некуда, мы играли в эти игры, может быть, не самые худшие во времена советской власти.

Другим фарсом была забота о здоровье трудящихся ЭПАСа и прочих специалистов, выезжавших за границу. Перед каждой поездкой мы проходили медкомиссии: нужно было посетить в среднем около дюжины врачей, сдать около десятка анализов. Постепенно эта процедура еще более ужесточалась и порой доходила до абсурда. Мало было побегать по коридорам нашей ведомственной поликлиники № 119, на что уходило иногда несколько дней. Нас каждый раз посылали в кожно–венерологический, туберкулезный и наркологический диспансеры: похоже, заботились не только о нашем здоровье, но и о том, чтобы не пострадали американские женщины и мужчины, вступившие с нами в контакт. Одного парткомовского заслона, видимо, казалось недостаточно. Полностью подоплека этого дополнительного медицинского кордона мне тоже до сих пор не ясна.

B одном из своих представлений Аркадий Райкин изобразил изобретателя–еврея, который собирался со своим прибором на выставку в Париж, но у него анализы оказались «не те» (наверно, сработала национальная — 5–я группа «инвалидности»); за границу поехал другой — без понятия о приборе, но «с теми» анализами.