Изамбар. История прямодушного гения - Иванна Жарова

– Я слушаю тебя с предельным вниманием, Изамбар.

– Так вот, Доминик. Я сказал, что человек трехмерного мира стремится к упрощению и мыслит все более плоско, подобно тому как я для наглядности сворачивал на своем чертеже плоскости в прямые, а прямую – в точку. Мышление человека подобно черчению. Геометрия, Доминик, это еще и наука о мышлении, недаром она родила логику. Но если я как геометр помню об условности своих обозначений, ибо осознанно перехожу от плоскости к пространству и обратно, то плоскостное сознание, выстраиваемое богословами, безусловно и конечно. Третья составляющая триединства обречена на выпадение по причине того, что ее нельзя опредметить, это – Дух. Я не богослов, Доминик, я математик, но, по моему разумению, Третье должно было быть Первым – его следовало бы поставить во главу угла именно как абстрактное. Но оно стоит Третьим и выпадает. Людям не хватает на него осознания. За Первым и Вторым стоят человеческие образы, за Третьим – нет. С другой стороны, как математик я опять-таки принимаю всякую данность как условие задачи, которую должен решить. Я давно заметил, что жизненные задачи, в принципе, делятся на два вида: первые похожи на математические и решаются с помощью ума, решение вторых само по себе состоит в принятии данности – это задачи для человеческого сердца и духа. Данная задача уникальна; я представляю ее как смешанную. Я расширяю свое сердце и принимаю то, чему оно противится, одновременно приводя в уме слагаемые к общему знаменателю (не сочти опять за кощунство, Доминик, параллель Божественных Лиц с дробными числами – для меня это не менее естественно, чем образы Отца и Сына для человека, живущего заботами о семье и детях). И тогда, произнося славословие Пресвятой Троице, я воспеваю три Божественные Тайны: Тайну Творчества, Тайну Воплощения и Тайну Любви, единые в бесконечном Боге. Я только прояснил для себя смысл, стоящий за образами, принятыми богословами. И получил три основополагающих, составляющих одно Целое; три неотъемлемых друг от друга, взаимозаключающих друг друга, взаимопроникающих, равноценных и равнозначных для человека и его мира. Теперь можно говорить об исхождении, и тут треугольник богословов как раз идеален, в отличие от моей модели. Равносторонний треугольник можно поворачивать, всякий раз убеждаясь в равноправности отношений его сторон: боковые исходят из основания к вершине, и каждая из боковых может быть принята за основание, свойства же останутся прежними. Утверждения, что из Божественного Творчества исходит Любовь, и из Воплощения исходит Любовь, и из Воплощения вытекает Творчество, и из Любви – Творчество, равно как из Любви проистекает Воплощение и из Творчества – Воплощение – все эти утверждения будут неложными; они отражают взаимоотношения трех в одном, качества Триединства, выявленные геометрически в любимом богословами равностороннем треугольнике. А теперь вернемся обратно к образам Отца и Сына. Если от Отца и Сына исходит Святой Дух, то от Сына и Святого Духа – Отец, от Отца и Святого Духа – Сын. Во-первых, обрати внимание на вторую формулу. С точки зрения мистической, то есть исходя из догмата о Троице, она верна. И исторически она тоже верна – Иисус Христос на земле проповедует и воплощает Волю Отца, и Дух Святой подобным же образом благовествует устами апостолов. Но исхождение Отца от Сына и Духа нарушает иерархический принцип. Вопреки собственному догмату богословы не рискуют вращать треугольник. Им важно, чтобы Отец стоял на первом месте. Это столп, на котором зиждется власть, авторитет, закон. Сын подчиняется Отцу, но не наоборот. Это патриархат, Доминик. Ни о каком равноправии не может быть и речи. Отец все равно главный. А где есть главное, там будет и второстепенное. Сын – посредине. Дух – везде. Он исходит, но очень незаметно, из бесконечности и в бесконечность. Он «дышит где хочет», потому что людям не удалось Его опредметить и вписать в свою модель мира. Он – истинный Бог, а не способ восприятия Бога. Благодаря Его пронизывающему присутствию в Триединстве за образом Отца действительно стоит Творец, а за образом Сына – Человек, переполненный бесконечным Богом и сливающийся с Ним в неделимое Целое. Неделимое! Filioque, Доминик, это разделение!

– Подожди, Изамбар, ты потерял логику! Ты противоречишь себе очевиднейшим образом! Только что ты манипулировал треугольником и подробно раскладывал, что из чего в нем исходит, а теперь одним словом сводишь на нет все свои выкладки.

– Я манипулировал треугольником как геометр, – преспокойно заметил Изамбар. – И обратил твое внимание на то, что у богословов такие манипуляции не приняты. С их стороны, это тоже умолчание. Мы квиты.

– Извини, Изамбар, но, по-моему, это тот случай, когда шутки неуместны. Когда ты вылез из ямы, тебе было совсем не до шуток, – сказал епископ почти раздраженно и тут же устыдился своих слов, снова встретив в глазах математика предельную ясность и чистоту.

– Естественно, Доминик. Ведь меня били. И позаботились о том, чтобы мои раны не заживали, но продолжали болеть. И всякий раз, когда мне велели подняться наверх, меня снова били. Прежде я лишь догадывался, что такое боль. Теперь знаю. Это встреча с бесконечностью, Доминик. Человек, ограниченный плотью и замкнутый в мире конечных объектов, боится бесконечности, ибо его разум ее не приемлет, так же как его плоть не приемлет боли. И если нужно, чтобы кто-то перестал шутить, достаточно причинить ему боль и внушить то, что считается серьезным и конечным. Юмор – это щит. Боль его разбивает. Она погружает человека в плоть, а его ум сплющивается, становится плоским. И тогда человеку говорят: «Вот видишь, все, что было прежде, не в счет. Сейчас ты знаешь, что ты есть на самом деле. Ты просто кусок мяса, который мы можем резать, рвать, изжарить на медленном огне. Разве тебе не ясно, что ты заблуждаешься? Если бы это было не так, справедливый Бог не предал бы тебя в наши руки». И человек, как правило, соглашается – ведь он не может бороться с болью, потому что она есть проявление бесконечности по отношению к конечному телу. Ты знаешь все это гораздо лучше меня, Доминик. Ведь ты епископ и богослов. Но со мной получилось иначе. Математика научила меня принимать бесконечность. В геометрии любое построение можно рассматривать и как движение точки относительно плоскости, и как перемещение плоскости относительно точки; стереометрия же позволяет проследить такое количество вариантов, каждый из которых может быть принят как допустимая модель логического хода, что в моем сознании уже нет ничего окончательного. Так мой разум защитил себя от себя самого и давно уже не противится непостижимому. Я не могу отождествить себя с моим конечным телом. Я доверяю бесконечному Богу всем своим существом, и существо мое приемлет боль и смерть, потому что таков путь человека: должно изжить в себе конечное, дабы вернуться к Началу. Иисус Христос прошел этот путь для нас и умер на кресте. Само воплощение Христа уже есть распятие. Человеческое тело можно условно изобразить как точку пересечения времени и пространства. Бесконечный, бессмертный Дух распят на смертном теле. Мы все так созданы. И мы все умрем. Это данность.

– Вот именно, Изамбар! – поспешил прервать епископ. – Ты и так умрешь. Золотые слова! По-моему, тебе пора остановиться. Я понимаю твои претензии к богословам. И даже готов принять, говоря между нами. Я признаю, что плеть не аргумент в богословских спорах. Признаю, потому что ты доказал это. Твое доказательство тождественно математическому и по сути таковым является. Когда врач, который лечил тебя, узнал, что за три раза тебе дали сто пятьдесят шесть ударов, он сказал, что это невозможно. По его понятиям, ты должен был умереть как минимум дважды. Оставшись в живых, ты, конечно, имеешь полное право говорить все, что хочешь. Из того, что я слышал, пока мне ясно лишь одно: твое умолчание Filioque – в высшей степени странный способ поквитаться с богословами за украденный у геометров Логос. По-моему, тебе обидно за геометрию, из которой сделали служанку богословия. Ты исповедуешь ее как веру, освещаешь ее своей кровью и собираешься принести ей в жертву свою жизнь и плоть. Я еще не встречал такой любви к математике и такой преданности ей. Это внушает уважение, признаюсь честно. Не сомневаюсь, сам Пифагор не устыдился бы такого последователя, как ты. Но только вот нужны ли геометрии мученики, Изамбар? Не лучше ли тебе вернуться к твоим задачам? Я с удовольствием позанимался бы ими вместе с тобой; я просил бы твоих объяснений всякий раз, встречаясь с чем-то сложным для своего понимания, и был бы уверен, что твои объяснения останутся ясны и вразумительны, невзирая на степень трудности вопроса. Когда ты решаешь задачи, Изамбар, твоя логика блестяща. Но богословие на твоем месте я оставил бы богословам, простив им даже их неуклюжие поползновения в твою обожаемую геометрию. Я проявил бы к ним снисходительность и великодушие (тем более что тебе присущи эти качества), а не заражался бы дурным примером. Со своей стороны я готов забыть все, что ты наговорил мне. Никакой ереси я не слышал, Изамбар. А насчет Filioque… Где же твое чувство юмора?! Представь себе, Изамбар, лицо отца настоятеля, когда он узнает, что причина твоего молчания, скажем, в болезни горла. Он окажется в весьма неловком положении! Тебя не занимает такая шутка?