Прямой наводкой по врагу - Исаак Кобылянский

Мои воспоминания об учебе в Ташкенте очень скудны. Наука была на втором плане, так как деньги кончились, стипендии я поначалу не получал, а голодный желудок непрестанно напоминал о себе. По-настоящему овладевать знаниями могли лишь те из нас, кто регулярно получал поддержку от родителей, или студенты, которым удалось устроиться на хорошо оплачиваемую и не слишком изнуряющую работу.

С 1 декабря хлеб начали продавать только по «хлебным карточкам» (число талонов в них соответствовало числу дней данного месяца). Студенческая норма составляла 400 г в день. Молодому организму, не получавшему достаточного питания, нормированного хлеба не хватало. Помню, как упрашивал продавщиц отпустить мне сегодня хлеб по завтрашнему талону, по талонам на последующие дни. В результате к концу месяца наступал «хлебный голод» (а как я изворачивался в такие дни, припомнить не могу).

Работу в Ташэнерго вскоре оставил, короткое время вместе с группой студентов разгружал вагоны со станками, однажды, изголодавшись, сдавал за деньги кровь в качестве донора (а через час на улице потерял сознание). Наконец в марте в составе бригады из десяти студентов я приступил к работе, которая запомнилась больше всего — это были первые дни в Ташкенте, когда я не голодал. Работа на загородном складе эвакуированной из Харькова канатной фабрики состояла в том, что мы вытаскивали из копен для просушки на солнце гниющую джутовую паклю, температура которой доходила до 50–70°. Горячая пыль забивала все поры тела и дыхательные пути. Все время чихали. В таких условиях можно было продуктивно работать не более трех часов: Потом принимали душ. Завскладом выдавал каждому по нескольку талонов на обед, и после полудня нас отвозили в город, в заводскую столовую. Здесь к каждой порции крайне скудного обеда полагалось двести (!) граммов хлеба, и это было главным. Следующим утром на летучем базаре я выменивал сэкономленный хлеб на яйца, творог, простоквашу, сытно завтракал и в 6.30 отправлялся на работу. Занятия в институте начинались в пять вечера, но к концу первой пары мои глаза начинали слипаться. И я вскоре уходил спать, чтобы завтра подняться в 5.30 утра.

Студентов часто привлекали к неоплачиваемым общественно полезным работам, заработок перечислялся в фонд обороны. Мы убирали территории, чистили арыки, складировали какие-то материалы. Самым значительным трудовым вкладом студенческого коллектива была работа по сооружению магистрального оросительного канала в нескольких десятках километров от Ташкента. Здесь я впервые взял в руки орудие труда узбекских земледельцев — кетмень, нечто вроде огромной тяпки, которая в руках умелого землекопа была не хуже привычной лопаты. Освоил этот инструмент и я.

В таких условиях о полноценной учебе не приходилось даже мечтать. Большую часть лекций пропускал, в марте — апреле 1942 года шел на зачеты и экзамены, не подготовившись, что меня сильно угнетало (удивительно, что полученные тогда оценки оказались вполне сносными).

Все месяцы жизни в Ташкенте не прерывалась моя переписка с Верой, сохранившей мои письма на долгие годы. Изредка мне удавалось заказывать междугородные телефонные разговоры с ней, после каждого из них ходил переполненный радостью.

Несколько старшекурсников нашего факультета были приняты в военные академии, и я надеялся, что после окончания второго курса тоже стану курсантом академии. Но судьба предложила иное развитие событий. Напомню, что я был прописан у родственницы и состоял на учете в тамошнем райвоенкомате. Ранней весной я получил оттуда предписание пройти курс военной подготовки по программе всевобуча. Хотя других моих однокурсников, живших в общежитиях, к всевобучу не привлекали, я аккуратно посещал эти необременительные, но и малополезные занятия на открытом воздухе. И вот теперь, в конце апреля, на мое имя прибыло предписание военкомата:

«Произвести полный расчет по месту работы в связи с мобилизацией в ряды Красной Армии. Явиться в военкомат такого-то числа».

Я твердо решил не объявлять в военкомате о своем студенческом статусе. Пришло время распрощаться с опостылевшими условиями существования и неэффективной учебой в институте. Вот строки из моего письма Вере накануне явки в военкомат.

«14 мая 1942 г. Завтра в 11 утра я ухожу в военкомат, откуда меня отправляют в военное училище. Так закончится моя гражданская жизнь, а начнется новая, полная деятельности, предопределенная уставом и приказом командира военная жизнь. Без намека на недовольство я переступаю черту, которая разделяет эти две жизни. Ты ведь знаешь, как меня коробили разговоры, в которых касались моего отношения к военной службе. Я рад, что теперь никто не сможет меня упрекнуть этим, хотя и раньше к этому не было оснований. Да и, кроме всяких чужих разговоров, я не любил даже мысленных разговоров на эту тему с самим собой. Очень хорошо, что с этим все покончено... Трудно угадать, когда мы встретимся вновь. Но я, конечно, верю и надеюсь, что все окончится хорошо, потому что любовь сильнее смерти, и мы встретимся, причем в недалеком будущем... В институте я уже почти все сделал, оформил полностью зачетную книжку, чтобы впоследствии не начинать учебу заново; деньги сегодня получу... Я дал себе зарок: изучать, не жалея сил и старания, военное дело, чтобы не быть отстающим и на этом фронте. Хочу отомстить немецкой нечисти, которая столько зла причинила мне и миллионам таких, как я...»

Так закончился мой долгий путь в армию.

Глава 4. Три месяца в военном училище и два на формировании

Курсант

15 мая 1942 года я оказался в составе небольшой команды, отправившейся пассажирским поездом «Ташкент — Алма-Ата» в Рязанское артучилище, которое тогда размещалось в станице Талгар, что в двадцати километрах от тогдашней столицы Казахстана. Большую часть пути за окном вагона виднелась безграничная степь, зеленый простор которой был расцвечен гигантскими алыми пятнами цветущих тюльпанов — удивительно красивый пейзаж. Прибыл в Алма-Ату (я склоняю название этого города, потому что именно так мы говорили в те годы). Город, совершенно не похожий на Ташкент, произвел прекрасное впечатление: прямые, как стрела, широкие проспекты, обсаженные цветущими деревьями, красивые здания недавней постройки и замечательный фон — возвышающиеся над облаками горы, далекие вершины которых едва угадывались в полупрозрачной дымке.

Команда наша прибыла в училище около девяти вечера и была размещена в помещении сенного склада. Принимавший нас дежурный запретил выходить наружу, пока не пройдем санобработку, погасил освещение и велел отдыхать до ужина. Утомленные долгим путешествием, мы расположились на сене и мгновенно уснули крепким сном. Во втором часу ночи нас разбудили на ужин: картофельное пюре и белый хлеб. Каждый получил четверть буханки хлеба и заполненный почти доверху солдатский (емкостью около двух литров) котелок горячей мятой картошки, в которой явно присутствовало много сливочного масла, видимо, в качестве компенсации за несъеденные накануне завтраки и обеды. Я до сих пор поражаюсь; как сумел спросонку одним духом «умять», ничем не запивая, такую огромную порцию, а затем тщательно выскрести котелок и облизать ложку.