Волны - Александр Амфитеатров

Лештуковъ. Болѣзни?

Маргарита Николаевна. Да, ты любишь меня неестественно, ты слишкомъ полонъ чувствомъ ко мнѣ. Я не могу вѣрить въ нормальность такой страсти. Право, ты на любви ко мнѣ немножко сошелъ съ ума, какъ другіе бываютъ помѣшаны на римскомъ папѣ, на свадьбѣ съ китайскою императрицею… Я твоя манія, твоя болѣзнь. И это очень утѣшительно. Отъ болѣзни вылечиваются, отъ любви никогда.

Лештуковъ. Это недурно сказано. Ты умна!

Маргарита Николаевна. Дурой меня еще никто не считалъ, хотя я иногда веду себя, какъ дура. Если бы не маленькое сумасшествіе, могъ ли ты полюбить меня? Я совсѣмъ не въ твоемъ характерѣ. Взгляды на общество y насъ разные. Требованія отъ жизни тоже. Ужъ одна возможность огласки представляется мнѣ такимъ страхомъ, что, право, мнѣ не пережить его… Я зачахну, я захирѣю.

Лештуковъ. А тебѣ не страшно, что я могу дойти до презрѣнія къ тебѣ? Мнѣніе нѣсколькихъ ханжей и кумушекъ тебѣ дороже моего?

Маргарита Николаевна. Представь: дороже. Мой здравый смыслъ велитъ мнѣ считать правыми ихъ, А не тебя. Они – общество, ты единица. Да. Пора бы тебѣ догадаться, что въ душѣ я гораздо больше съ ними, чѣмъ съ тобой. Я дитя толпы. Рѣзкая оригинальность, смѣлое положеніе, особнячество меня пугаетъ. Я готова любоваться ими вчужѣ и издали, готова играть въ нихъ, какъ роль въ спектакль, но стать въ нихъ серьезно нѣтъ, благодарю покорно. Я будничная и только умѣю дѣлать видъ, будто я для праздниковъ.

Лештуковъ. Ты не была такою, когда я тебя узналъ.

Маргарита Николаевна. Нѣтъ, была. Только ты не видалъ. Ты не хотѣлъ видѣть. Ты слишкомъ поэтъ и фантазеръ. Ты сочинилъ себѣ меня по своему вкусу, А потомъ влюбился въ свою выдумку. Я это хорошо видѣла, но не могла тебя предостеречь.

Лештуковъ. Почему?

Маргарита Николаевна. Во-первыхъ, ты мнѣ не повѣрилъ бы. Затѣмъ, мнѣ очень льстило, что ты такъ красиво обо мнѣ думаешь. И, наконецъ, ты мнѣ очень нравился. Мнѣ хотѣлось угодить тебѣ. И… я немножко играла.

Лештуковъ. Зная, что изъ этого не выйдетъ ничего добраго?

Маргарита Николаевна. Кто же могъ думать, что на свѣтѣ еще водятся такіе бѣшеные, какъ ты.

Лештуковъ. Ахъ, Маргарита, Маргарита!

Маргарита Николаевна (жалобно). Право, я сама не рада, что y меня такая сухая натура, что я такъ мало умѣю любить… Но зато, сколько есть любви y меня въ сердцѣ, она вся твоя. Мнѣ подумать страшно, какъ я буду безъ тебя… я такъ къ тебѣ привыкла…

Заплакала.

Ты поступаешь жестоко, А не я. Ты ставишь мнѣ свои ужасныя – или-или. Точно топоромъ рубишь. А я люблю, какъ любится и какъ можно любить. Если бы ты, действительно, меня любилъ, ты бросилъ бы свои громкія фразы, сумѣлъ бы ужиться съ Вильгельмомъ. Подумай, глупый! Чѣмъ мѣшаетъ онъ тебѣ, если я вся твоя, ему принадлежу только по имени?

Лештуковъ. Вѣчно лгать?

Маргарита Николаевна. Ну, и лгать. Что за правдивость особенная напала? Ты сейчасъ произносилъ слова пострашнѣе, чѣмъ «лгать». Ты Вильгельма убить собирался.

Лештуковъ. Чего же именно ты хочешь отъ меня?

Маргарита Николаевна. Ты это какъ спрашиваешь, серьезно или опять для сцены и криковъ?… Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты, мѣсяца два спустя, пріѣхалъ въ Петербургъ.

Лештуковъ. Зачѣмъ? Чтобы любоваться твоимъ семейнымъ благополучіемъ и слушать мудрыя рѣчи Вильгельма Александровича?

Маргарита Николаевна. Петербургъ великъ. Ты можешь никогда не видать Вильгельма и каждый день видѣть меня.

Молчаніе, слышенъ шумъ нарастающаго прибоя.

Ночь черна, какъ тюрьма. Сквозь занавѣсы на окнахъ поблескиваютъ яркія зарницы… Робко кладетъ руку на голову Лештукову.

Придешь?

Лештуковъ. Не знаю.

Маргарита Николаевна. Я буду думать, что придешь…

Лештуковъ молчитъ.

Ты позволяешь мнѣ ждать?

Лештуковъ (внезапно сползъ съ кресла и очутился y ногъ ея). Не знаю я… Ничего не знаю. Сдѣлать, какъ ты просишь, гнусно. Потерять тебя страшно… Я не въ силахъ разобраться… Это послѣ придетъ. Но если я приду, это будетъ ужъ не то, что было… Я прощаюсь съ мечтою… Прощаюсь съ мечтою хорошаго и честнаго счастія… Со свѣтомъ любви… А тамъ будутъ потемки: рабская ложь и рабская чувственность.

Дѣйствіе IV

Набережная въ Віареджіо съ моломъ, уходящимъ далеко въ море. На горизонтѣ дымитъ большой пароходъ. У набережной, на якорѣ или привязанный къ толстымъ каменнымъ тумбамъ, качаются барки, галіоты. Цѣлый лѣсъ снастей. Въ глубинъ, разбиваясь о волнорѣзы мола, вплескиваются пѣнистые валы. Время за полдень. Поэтому на молѣ тихо и пустынно. Только далекая группа рыбаковъ тянетъ сѣть, сверкающую серебряными рыбками. По набережной и въ судахъ около нѣсколько матросовъ спятъ въ растяжку. Правая сторона сцены начало набережнаго бульвара, лѣвая даетъ перспективу на рынокъ, – вдалекѣ подъ краснымъ маякомъ и старой обомшенной башней. При поднятіи занавѣса, пароходъ даетъ гудокъ. Леманъ стоить на набережной слѣва и говоритъ съ хозяиномъ одной изъ барокъ. Тотъ улыбается и киваетъ головою.

Кистяковъ и Франческо входятъ съ бульвара съ простынями на плечахъ.

Франческо. А мы тебя поджидали y Черри.

Леманъ. Только что собирался итти. Вонъ съ этимъ гидальго заговорился. Торговалъ его вести Рехтберговъ на пароходъ.

Кистяковъ. Засидѣлись они въ Віареджіо.

Леманъ. Вильгельмъ Великолѣпный прямо въ отчаяніи: чуть не двѣ недѣли просрочилъ.

Кистяковъ. Успѣетъ адмиралтейской пушки наслушаться.

Франческо. И хитрячка же, братцы мои, эта Маргарита!

Кистяковъ. Дама съ дарованіемъ!

Леманъ. Этакіе, можно сказать, идеальные башенные часы, какъ ея высокопочтенный супругъ, – и тѣ умудрилась привести въ опозданіе.

Кистяковъ. И болѣла-то она, и портниха-то съ дорожнымъ платьемъ опоздала, и по пятницамъ-то не выѣзжаю, и тринадцатое-то число день тяжелый, и съ эмигрантскимъ пароходомъ ѣхать нельзя: вѣрная зараза, и неспокойнаго моря боюсь.

Франческо. У бабы 77 увертокъ, покуда съ печи летитъ.

Кистяковъ. И что ей здѣсь такъ особенно любо. Сезонъ кончается, съ литераторомъ, сколько замѣчаю, дѣло пошло на разстройство.

Леманъ. Да, онъ сильно отъ нея откачнулся.

Кистяковъ. А, впрочемъ, пожалуй, именно потому и капризничаетъ. Таково ужъ ихъ дамское сословіе. Покуда ты къ дамъ всей душою, она тобой помыкаетъ, А чуть ты къ ней спину поворотилъ, тебя-то одного ей, голубушкѣ, оказывается, и не достаетъ.

Франческо. Ля донна е мобиле.

Леманъ. Да вѣдь y блистательнаго Деметріо тоже равнодушіе-то лыкомъ шитое. Что-то ужъ слишкомъ его въ мореплавательную трагедію ударило. Какъ на море погода, такъ его чортъ и толкаетъ въ лодкѣ кататься.

Кистяковъ. Еще счастливъ его Богъ, что намедни прибоемъ на берегъ выбросило. Лодка въ дырьяхъ, одно весло сломано, другое потерялъ.

Франческо. Самъ весь въ синякахъ, въ царапинахъ… сущій идолъ морской…

Леманъ. Подъ Шелли гримируется. Шелли въ этихъ мѣстахъ утонулъ – ну, и нашему охота.

Кистяковъ. Какой тамъ Шелли! Просто дуритъ. По-моему, ежели ты топиться хочешь, то и топись взаправду оптомъ, А въ розницу одна блажь. Не люблю.

Леманъ. Ай скучища же стала, братцы, y Черри съ тѣхъ поръ, какъ уѣхала Джулія.

Франческо. Вернулась.

Леманъ. Ой ли? видѣли? служить?

Кистяковъ. Нѣтъ еще. При насъ пришелъ какой-то рыбакъ….

Франческо. Иль пескаторе.

Кистяковъ. Предупредить Черри, что видѣлъ ее на рынкѣ. Тотъ на радости насъ даже вермутомъ угостилъ.

Франческо. Прекрасный вермутъ: прямо изъ Турина.

Кистяковъ. А рыбака сейчасъ же погналъ къ ней звать на мѣсто.

Леманъ. Очень радъ. А то я уже собирался перейти въ другое stАbilimento. У Черри одинъ Альберто его прелестный что крови испортить. Постоянно пьянъ, мужчинамъ грубить, съ дамами нахальничаетъ.

Кистяковъ. А какой хороши парень былъ въ начали сезона!

Леманъ. Да, но теперь въ него просто вселился чортъ… Совсѣмъ бездѣльникъ.

Франческо. И зазнался мочи нѣтъ.

Кистяковъ. Ну, ужъ въ этомъ наши же Ларцевъ съ Лештуковымъ виноваты… Нянчились съ нимъ, за ровню себѣ держали, вотъ и вынянчили сокровище!

Леманъ уходитъ направо по набережной мимо бульвара, Кистяковъ и Франческо налево, пересѣкая рынокъ.

Кистяковъ (вслѣдъ Леману). Ты не слишкомъ увлекайся купаньемъ: надо проводить великолѣпнаго Вильгельма честь честью…