Воскресшая жертва - Вера Каспари

— Она устала. Хотела отдохнуть.

— Если все повторяют одно и то же — это оказывается самым легким ответом, можете мне поверить, это ерунда.

— Вы полагаете, что Лора искала предлог, чтобы оттянуть свадьбу? Что она не ждала этого праздничного дня, как его ждут взволнованные и счастливые невесты?

— Возможно.

— Странно, — вздохнул я, — невероятно странно и трагично, что мы здесь с вами сидим за тем самым столиком, под той же самой поникшей зеленью, слушаем ее любимые мелодии и страдаем от собственной ревности. Подумайте только, она мертва, мертва!

Он нервно вертел бокал. Вглядываясь темными глазами в тонкую паутину моих оправданий, он спросил:

— Если вы к ней так хорошо относились, почему вы ничего не предприняли в отношении Шелби?

Я презрительно посмотрел на него в ответ на его испытующий взгляд.

— Почему?

— Лора была взрослой женщиной. Она дорожила своей свободой и ревностно ее оберегала. Она прислушивалась к тому, что ей подсказывало сердце. Или полагала, что прислушивается.

— Если бы я был с ней знаком… — В голосе зазвучало мужское всесилие, но он замолк, так и не договорив.

— Как вы противоречивы, Макферсон!

— Противоречив? — громко повторил он. Несколько человек с удивлением посмотрели на нас. — Я противоречив. Ладно, а все остальные? А она? Куда ни посмотрите, везде противоречия.

— Именно противоречия делают для вас Лору живой. Сама жизнь соткана из противоречий. Лишь смерть постоянна.

С глубоким вздохом он решил освободиться еще от одного тягостного вопроса:

— Она когда-нибудь говорила с вами о «Гулливере»?

Мысленно я поспешил вслед за ним:

— Полагаю, это одна из ее любимых книг.

— Откуда вы знаете? — спросил он с вызовом.

— Ваша хваленая наблюдательность горько подводит вас, милый человек, если вы считаете, что я не заметил, какую книгу вы так внимательно изучали в воскресенье в ее квартире. Мне хорошо известна эта книга. Это старое издание, я велел переплести эту книгу в сафьян.

Он застенчиво улыбнулся:

— Я так и знал, что вы за мной шпионите.

— Но вы ничего не сказали, потому что хотели, чтобы я думал, что среди лилипутов вы ищете ключ к разрядке убийства. Если вам это приятно, молодой человек, я могу подтвердить, что она разделяла ваши литературные симпатии.

Благодарность его была принята. Я посчитал, сколько дней прошло с тех пор, когда он говорил о Лоре как об обманутой даме. Если бы я ему сейчас об этом напомнил, осмелюсь утверждать, он бы накинулся на меня с кулаками.

Прекрасное сочетание хорошей еды, вина, музыки, бренди и взаимной симпатии вызывали его на откровенность. И это было очень трогательно.

— Мы жили в полумиле друг от друга более трех лет. Наверно, садились в один и тот же автобус, в тот же вагон метро, на улице сотни раз проходили друг мимо друга. За лекарствами она тоже ходила в аптеку Суортса.

— Поразительные совпадения, — заметил я.

Ирония не была замечена. Он сдался.

— Мы, должно быть, часто проходили друг мимо друга по улице.

Таково было то слабое утешение, которое он находил на фоне всех мрачных фактов. Именно тогда-то я и решил написать об этом несостоявшемся романе, таком хрупком и таком типичном для Нью-Йорка. Прекрасная история в духе О’Генри. Я даже мог себе представить, как, работая над ней, старый Сидней Портер содрогается от приступа кашля.

— Прекрасные ножки, — негромко пробормотал он. — Первое, на что я смотрю, это на ножки. Прекрасные.

Музыку выключили, большинство посетителей покинули сад. Мимо нашего столика прошла пара. У девушки, как я заметил, были красивые ноги. Марк не повернул головы. В это короткое мгновение он мысленно представлял себе встречу в аптеке Суортса. Он покупал табак для трубки, она опускала десятицентовую монету в автомат, продающий почтовые марки. Она могла бы уронить кошелек. Или, может быть, в глаз ее попала соринка. Она бы произнесла одно только слово «спасибо», но для него сладко зазвенели бы звуки колокольчиков и божественных арф, они слились бы в единый мощный поток. Взгляд на ее ножки, обмен взглядами — и все было бы так же просто, как у Чарлза Бойера и Маргарет Салливен.

— Вы когда-нибудь читали мой рассказ о Конраде[9]? — спросил я.

Мой вопрос прервал его юношеские мечтания. Он посмотрел на меня несчастными глазами.

— Это легенда, которую рассказывали примерно семьдесят пять лет назад в Филадельфии, распивая за столом портвейн и покуривая сигару, — легенда, которую шепотом и в более мягких тонах передавали друг другу женщины, сидя за вышиванием или макраме. В последнее время эту историю приписывают мне, но я не ставлю ее себе в заслугу. Это история, достоверность которой подкрепляется ее воздействием на скучных людей, известных своей честностью и отсутствием фантазии. Я имею в виду секту меннонитов из Пенсильвании.

Конрад был одним из них. Рослый, грубый парень, более пригодный для того, чтобы разводить брюкву, чем предаваться суеверным фантазиям. Однажды, работая в поле, он услышал на дороге сильный шум. С мотыгой в руке он побежал к тому месту, откуда доносился звук. Телега столкнулась с элегантной коляской. К своему удивлению, Конрад обнаружил, что вместо мотыги он держит в объятиях женщину.

Среди меннонитов, которые хвастались тем, что их простота всем известна, пуговицы считались неподобающим украшением. К тому времени своей жизни Конрад видел только девушек в выцветших хлопчатобумажных одеждах, крепко стянутых на груди булавкой, чьи волосы, похожие на проволочки, заплетались в косички и свисали с висков. На Конраде была синяя рабочая блуза, плотно закрытая до подбородка, у него были тонкие бакенбарды, при этом растительность напоминала обезьяний мех. И это среди его народа считалось признаком благочестия.

Повреждение, причиненное экипажу дамы, было устранено быстрее, чем были залечены раны, нанесенные прямо в сердце Конрада. Он уже с открытыми глазами мог представить себе это видение в образе женского создания с напудренным лицом, прекрасными губами, озорными глазами, черными, как ручка ее зонтика из лилового шелка. С этого дня Конрад не мог больше довольствоваться общением со своими соседками с косичками и своей брюквой. Он должен был найти свою Трою и свою Прекрасную Елену. Он продал ферму, пыльными дорогами направился в Филадельфию и, будучи ловким, как все благочестивые люди, вложил свой небольшой капитал в прибыльное дело, владелец которого выразил желание научить его торговать.

Без денег, без доступа в общество, в котором вращалось это элегантное создание, Конрад на самом деле находился не ближе к ней, чем если бы он обитал в Ливане. Но его вера не иссякла. Подобно тому, как он верил в зло и грех, он был уверен, что снова будет держать ее в своих объятиях.

И чудо свершилось. Прошло не так уж много лет, он еще не был слишком стар, чтобы познать радость исполнения своих желаний, и он обнимал ее, и сердце его так сильно стучало в груди, что он, казалось, мог оживить все вокруг себя. И вновь, как тогда, когда тем жарким полуднем он держал ее в своих объятиях, ее веки, подобно занавесу, открывали для него те темные глаза…

— Как это ему удалось? — спросил Марк. — Как он с ней познакомился?

Я не заметил, что он меня прервал.

— Она никогда не казалась такой красивой, как сейчас, и хотя имя ее нашептывали в городе и репутация у нее была отвратительная, он никогда не видел такой чистоты, запечатленной на ее мраморном лбу, и такой строгости, как в ее неподвижно сомкнутых губах. Простим Конраду его смущение. В такие моменты мужской ум отличается большой логикой. Леди была одета во все белое, начиная с кончиков атласных туфелек и кончая цветами, венчающими ее темноволосую голову. И лиловые тени в саване…

На этом слове Марк отпрянул.

Я простодушно уставился на него:

— Саван. В те времена был такой обычай.

— Она что, была мертва? — спросил он, медленно произнося каждое слово, как будто оно источало яд.

— Я, наверно, забыл сказать, что он пошел в ученье к одному предпринимателю. Врач объявил, что она мертва, до того, как Конрада пустили в помещение, затем он…

Глаза Марка потемнели и, казалось, пылали на белом застывшем лице. Губы кривились, как будто он съел горький отравленный плод.

— Я не знаю, достоверна ли эта история, — сказал я, ощущая его беспокойство и торопясь дойти до морали, — но, раз Конрад был родом из народа, который никогда не поощрял фантазий, ему нельзя было не доверять. Он вернулся в Ливан, и люди говорили, что женщины навсегда перестали для него существовать. Если бы он познал, а затем потерял живую любовь, на него никогда бы не произвел такое впечатление этот краткий экскурс в некрофилию.

Гром загремел ближе. Небо стало желтоватого цвета. Когда мы покидали сад, я осторожно дотронулся до его рукава.