Театр ужасов - Андрей Вячеславович Иванов

– Так он курит?

Эркки выкатил на меня глаза, набрал в грудь воздуха и вдруг лопнул:

– Ха-ха-ха! Курит ли Костя Кравцов? Да он дымит как паровоз!!! Ты так в жизни не курил!

– Все, заметано, едем.

Мы допили вино и пошли.

– Спасибо этому дому, пойдем к другому! Место – ух! Как глянешь, так ахнешь. Он такое задумал… Настоящая психонавтика! Машина за углом…

– Машина?.. У тебя есть машина? – На воздухе меня совсем повело.

– Не веришь?

Да, у него была машина. Старый двухместный «Вольво»-грузовик с открытым кузовом.

– Какого года этот рыдван?

– Восемьдесят четвертого.

– Невероятно!

– Хочешь повести?

– Не дай бог, убьемся!

– Ха-ха! Ну, залезай. Салон – классика! Мы тут как в Швеции! А?

– Да, как в Швеции. Окстьерн на тебя повлиял сильнее, чем я думал.

– Окстьерн тут ни при чем, – Эркки включил зажигание. – Мне предложили практически лом. Тысяча евро, почти даром. Я все сам сделал. Кстати, я видел Окстьерна на пароме…

– И как он?

– В форме. Все такой же. Хохолок красит, а так… и как обычно русская баба.

– Малолетка?

– Не.

– Стареет.

– Стареет, конечно. Тот сердечный приступ не прошел ему даром. Феликса давно не видел? – Я сказал, что давно. – Я тоже давно. Ух, мы тогда дали жару, а! – Я вздохнул, вспомнив те денечки в конторе Окстьерна, мою хату на улице Нафта… – С трудом верится, что это были мы, а!

– Это были не мы, я для себя давно решил: это были не мы. Лучше так думать.

– Хорошо, в тюрягу не загремели. Ну, поехали…

III.

Цветная пряжа паука

Бывают дни, к которым невольно возвращаешься. Вспоминаешь, как в задумчивости гулял по притихшим улицам. Стоял над лужей, а тебе на плечи садился тополиный пух. Ты ждал автобус. Кому-то звонил и не мог дозвониться. И намокшая сигарета гасла… Вдруг из этой духоты выходит человек, которого ты уже ни с кем никогда не перепутаешь.

Константин был одним из последних, про кого в нашей школе говорили «выдающийся ученик». С наступлением семидесятых годов «выдающиеся» иссякли: и ученики становились все хуже, и места на стене, где висели портреты математиков и физиков, окончивших нашу школу с золотой медалью и поступивших в московский вуз, не осталось. В школе Константин меня не замечал, а я почему-то выделил его из остальных старшеклассников и за ним следил, он мне попадался в городе, он был необыкновенно серьезным, собранным и шел нацеленным шагом, прыгающей походкой и будто врываясь вперед, словно пространство перед ним заперто или кто-то его не впускает. Я видел его с гипсом на руке в поликлинике. С ним был отец, высокий, серьезный, он важно прохаживался. У Кости лицо было жалкое. Много позже он мелькнул на концерте Наутилуса Помпилиуса, и я занес его в категорию людей, которых «видел на концертах», они были мне необходимы, чтобы противостоять «нормальным людям», населявшим железобетонный мир, что неотвратимо приближал меня к станции Армия. Избежав армии, я будто с цепи сорвался и многое безжалостно сломал, – девяностые годы стали годами тотального слома, я уничтожал все: отношения с друзьями и родственниками, фотографии, воспоминания, травил чувства, как крыс, стирал одни записи, делал другие, потом все выкинул, сжег все свои бумаги, бросил писать и слушать музыку; я был сам по себе, ни в ком не нуждался – ни друзей, ни идолов, ни святынь.

В 2007 году, когда у нас это произошло, Лена меня отвела к Константину. Я ходил на сеансы только ради нее – и еще из любопытства, я думал, что так развлекаю себя: во что ты превратился, думал я, глядя на Константина, насмехаясь над своими детскими и юношескими воспоминаниями: а ведь он что-то значил для меня, думал я, но не мог вспомнить, что именно он для меня значил.

Таинственна любовь – она приходит, наполняя тебя чувствами, светом, смыслом бытия; таинственно соитие и зачатие, таинственно рождение, жизнь маленького ребенка тоже таинственна, – но иссушение чувств, не-любовь, старение, бессилие, смерть – таинственны тоже.

Когда мы с Леной познакомились, нам было тридцать три. Крепкая, еще не располневшая (я к тому времени здорово оплыл), в рыжий крашенная бестия с огоньком в карих глазах, она носила кожаный пиджачок, черные джинсы, черные сапожки – кожа блестела, скрипела, возбуждала. Вот она, моя демоница, думал я. Мы шатались по барам, говорили только по-английски (с переходом на русский, как на очень ненадежную валюту, отношения стали портиться). Английский был и остается нашим языком примирения: если мы в ссоре, а переговорить нужно, мы переходим на английский, – так и выстраивались наши разговоры в 2003–2004 годах. Нам нравилось истязать друг друга фразами, как цепями, я умел хлестнуть, а порой мне удавалось закрутить ее в такую сентенцию, из которой она не могла вырваться, но и она мне давала подчас пинка, я изумлялся, она ликовала. Я думал, что так будет всегда, и наши укусы будут взаимны. Мы были еще молоды. Я думал, что сгнил задолго до встречи с ней. Я и понятия не имел, что этот процесс такой затяжной. Некоторые быстро разваливаются, но со мной природа играет, она показывает власть надо мной, пытает меня потихоньку, доказывая: этот процесс может быть медленным и мучительным, эрекция может ослабнуть, может исчезнуть, а потом неожиданно, в самый неподходящий момент, потенция может снова объявиться и так далее. О, природа – искусный инквизитор! Мы пили водку и Martell, мы даже танцевали. Or was it just my imagination? Теперь так и кажется, будто все это я себе воображал. Потому что теперь мы обращаемся друг к другу на вы. Наша семья – это что-то вроде бизнес-проекта, небольшой киоск, в котором я продаю мои книги, а Лена – свой английский. Сравнение с киоском пришло мне в голову после посещения овощного магазинчика, который азербайджанцы виртуозно устроили в квартирке такого же блочного дома, как наш. Я к ним зашел из любопытства – дай, думаю, посмотрю, что и как у них там? Было и весело, и жутковато прикидывать, где в этом магазине моя комната, а где гостиная. Купил инжир и ушел, а потом, сидя у нас на кухне, жевал его и думал: вот здесь у них внутренняя комнатка продавца, в гостиной – товар, весы, покупатели, торг, а в моей комнате склад. Так и есть, моя комната – настоящий склад: в ней лежат пачки моих книг. Осталось прибить к двери вывеску, поставить прилавок и начать торговлю. Я больше не мог там жить. Как только я входил в мою квартиру, я чувствовал себя в магазине.

Как-то сразу в нашей жизни случилась драма, – так я и сказал Кравцову, лежа на его кушетке.

Сначала лечь отказался. Эта поза мне показалась слишком праздной и