Андрейка - Свирский Григорий Цезаревич

— Эндрю мог бы мне сегодня помочь... Сорри, я не могу вести машину.

— Эндрю нужен здесь! — отрезал Барри.

— Барри, мы потеряем все... Нас не будут ждать... — И, повернувшись к Андрейке: — Эндрю, ты не против заработать 500 долларов? За два часа...

— У меня нет водительских прав!

— Зато у меня есть! — пробасил Джо. — В Канаде этого достаточно. Я тебя учу...

— Барри! — Андрейка всплеснул обеими руками. — Это же подарок с неба!..

— Тебе еще рано на небо, Эндрю! Ты нужен здесь, не так ли?

— Но я же свободный человек, Барри! 500 долларов!

Барри хотел возразить: резко поднял руку. Но тут шагнул в их сторону, надевая блеснувшее пенсне и вытягивая шею, Мак Кей, и Барри промолчал. Только почему-то отвернулся, вытирая платком взмокшую шею.

Через минуту Андрейка уже сидел за рулем белого, широченного, как катафалк, «олдсмобиля», а через час стоял в наручниках у кирпичной стены склада рядом с Джо–колонной. Одноэтажное кирпичное строение, в котором разместились склад и какие—то мастерские, было за городом, километрах в двадцати. Город со своими небоскребами, срезанными наполовину туманом, в дымах, казался отсюда расплывающейся химерой. Еще порыв ветра, и его унесет...

Мотоциклисты–полицейские, подняв и вышвырнув на улицу коврики «олдсмобиля», вытянули откуда-то десятка два пластиковых пачек с белым порошком.

Две легковые машины, вызванные мотоциклистами по радиотелефону, появились раньше, чем Андрейка понял, чем это ему грозит...

... Поперек всего Торонто змеится по дну лесистого оврага, спасенного от застроек, речушка Дон с грязновато–бурой водой. В районе «Мельниц на Дону», так называется этот район, лепится старая тюрьма, обшарпанная, с подтеками на стенах. Андрейка как-то прочитал об этой тюрьме в «Торонто–сан», любимой газете жителей отеля, о том, что здесь был бунт заключенных. Зеки требовали сократить одного из двух пасторов, и на эти деньги поставить в тюрьме три дополнительных телефона–автомата: домой не могут дозвониться! Очередь! Андрейку так развеселила эта заметка, что он решил написать об этом бабушке. Вовремя спохватился... И в страшном сне не могло ему присниться, что его привезут в эту тюрьму, да еще в наручниках. И затолкают в клетку.

Джо–колонну встретили здесь, как родного отца, вернувшегося из командировки. Вместительная камера–клетка плясала и пела. Джо–колонна выталкивал перед собой худющего, с остановившимися глазами юнца и представлял:

— Русский! Прямо от Горбачева! Замечательный парень!

Камера пахла, как номера в их «Королевском отеле».

Русскому пихнули еду, закрутку марихуаны, он только головой мотал:

— Нет, нет!

Гордый!

Кто-то заметил, что здесь уже сидит один русский. За то же самое...

К вечеру привели земляка. Тощий, длинношеий, как жираф. Выше Джо–колонны. Каланча, а не парень. Каланча сказал, что он из Одессы. Сидеть ему еще шесть лет, и потому на днях повезут его в город Кингстон, где сидят «настоящие», как он заявил. По праву старшего советовал вполголоса:

— Ничего не знаешь! Иди в глухую несознанку!

— Так я действительно не знал!

— Удивил! Все так начинают!.. Все равно, в глухую!.. Тебе сколько лет?

Андрейка почему-то осмотрелся по сторонам. Признался:

— Шестнадцать... без месяца.

— Без ме–есяца! — присвистнул Каланча. — Все, парень! Ты выскочил! Тут это строго! Законность! Завтра приедут папа с мамой, отдадут им под расписку...

Андрейка представил себе на мгновенье Люсиху с ее вечно брезгливой физиономией и перепуганного отца, которые появятся забирать его из тюрьмы, и торопливо отошел от Каланчи.

— Нет уж! — сказал он самому себе яростно. — Буду сидеть!

На допросе он рассказал все как есть. Это письменно подтвердил и Джо–колонна, поэтому следователи ни на чем другом и не настаивали. Записали слово в слово. Однако почему-то не выпустили...

Через неделю его вызвали снова. Провели в комнату, перегороженную сеткой. За сеткой сутулился Барри. Глаза у Барри воспаленные. Щеки запалые, будто это он оказался за решеткой, а не Эндрю. Барри принес шоколад, фрукты, сказал в тревоге:

— Почему тебя держат — ума не приложу. Они точно знают, что ты ни при чем... Скажи им, что тебе нет шестнадцати. Или я скажу — хочешь?

— Ни в коем случае! — вырвалось у Андрейки.

— Не будь ребенком, Эндрю! Ты же из России, ты что, не знаешь, что с полицией лучше не ...

— Барри! — перебил Андрейка, — кто мне мешает сказать это в тот самый день, когда мне исполнится шестнадцать? Тогда я сам себе хозяин!.. Осталось месяц... чуть меньше! Не сердись, Барри!

— Эндрю! — И шепотом: — Ты поиграл с законом. Это опасно. Пусть тебя заберут предки, ты тут же приедешь ко мне. Ты не будешь с предками ни часу...

— Менять тюрьму на Мак Кея?! — вырвалось у Андрейки. — Извини. Я подожду здесь!..

Барри обхватил лицо руками. Долго молчал. Наконец произнес:

— Эндрю! Кэрен умоляет тебя: уходи! Она просто убита. Хочешь, Кэрен сама приедет?

Андрейка ответил не сразу. Голос его звучал глухо:

— Я люблю твою Кэрен. Но ... буду сидеть!

Андрейку выпустили из тюрьмы «Мельницы на Дону» через три дня. Правда, у него взяли отпечатки пальцев и подписку о невыезде. Объявили, что дело не закрыто и что ему еще придется давать объяснения. В лучшем случае — как свидетелю...

Андрейка особенно болезненно воспринял процедуру отпечатки пальцев. Не сам он прикладывал пальцы к бумаге, а офицер притискивал его пальцы к влажной подушечке, а затем к белому листу. Да еще с такой силой, словно в камеру заталкивал.

«Завели дело, как на подозрительного! Барри предупреждал!» Эта мысль холодила.

Старательно отмывая измазанные тушью пальцы, он спросил дежурного офицера, какой сегодня день. Услышав ответ, Андрейка произнес в сердцах фразу, которую офицер никак не мог постичь. Даже после того, как ему растолковали.

— И отсюда в шею!.. Какое-то проклятье!

Погревшись на холодном солнце, Андрейка отправился в «музыкальный ящик». Других ночлежек в Торонто он не знал. Может быть, обойдется. Не будут бить...

И действительно, обошлось. Те же ребята стояли у дверей, поодаль друг от друга, и курили свои травки.

— Та–та! — сказал один из них, — бывший вонючка–панк. А ныне? Нью вейв.

— Нью вейв. — ответил Андрейка небрежно.

— Та–та! Ползи на третий этаж. Все лопухи там... — Он взял камешек и зашвырнул в окно на третьем этаже.

Квартира на третьем этаже была полутемной. Часть стекол выбили. Их заменили картонками. Андрейке показали на какой-то матрас, лежавший на полу.

Музыка была терпимой. Не ревела, как корова, которую забыли подоить. А вскоре вообще сменилась знаменитой песней «Тигриный глаз»: «Могло быть хуже. Любое поражение сменит удача. Главное, не отчаяться...»

— Хорошо поет, где сядет, — вырвалось у Андрейки по-русски, и вдруг в полумраке засмеялись.

— Вы откуда? — спросил небритый парень в женской кофте, который лежал поодаль. Скорее даже не лежал, а возлежал. Как римский патриций. Глазищи у парня, как у совы. Неподвижные.

Андрейка сделал вид, что не расслышал. Опять спросы–расспросы?!

— Свобода — это одиночество, — продолжал небритый патриций как бы про себя. — Многие ищут такой свободы. И вы? — Он повернулся к незнакомому. — Нашли, что искали?

— О да! — со злостью вырвалось у Андрейки. — Двинулся по своей сетке. Под самыми облаками...

— Если нашли, тогда все в порядке, — не сразу продолжил патриций, уловив перемену в тоне соседа. — Не отчаивайтесь! Бывает хуже. На вашем матрасе спала молодая девушка по имени Кэрен. Она избрала свободу лежать в могиле.

— Что?! — Андрейка вскочил с матраса.

Совиные глаза соседа сделались еще шире.

— То ли несчастная любовь! То ли, как меня, родители задавили!

— Вы с ума сошли?! Я ее знал! Хорошо знал! Лучше ее не было!.. Ее родители зубные врачи в Квебеке. Не гангстеры! Не злодеи!

— При чем тут гангстеры! Злодеи! — Совиные глаза стали осмысленными. — Стреляются главным образом дети из интеллигентных семей. Скажем, в НАСА или в профессорских семьях это просто эпидемия... Почему? Странный вопрос. Бабочка рвется из кокона, подростки — от опеки родителей. А в интеллигентных семьях кокон завернут плотнее. В несколько рядов. Чем сильнее опека, тем решительней протест. Глубже отчаяние... Вы куда уходите? Не хотите спать на матрасе Кэрен? Поменяемся местами. Ложитесь на мой...