Попугай Флобера - Джулиан Барнс

5. СТОП-КАДРЫ

Когда в относительно начитанных средних кругах английского общества случаются совпадения, непременно найдется кто-нибудь, кто не удержится от того, чтобы не заметить: «Точно как у Энтони Пауэла». Чаще при ближайшем рассмотрении совпадение может оказаться чем-то банальным и типичным в нашей жизни, ну например, случайная встреча несколько лет не видевшихся школьных или институтских однокашников. Но ссылка на Пауэла невольно наталкивает на мысль о некой закономерности, вроде непременного освящения патером только что купленной новой машины.

Такой феномен, как совпадения, мало меня интересовал. Во всем этом было что-то от суеверия и предрассудков: сразу вспоминаешь, что значит жить в упорядоченном и надзираемом Богом мире, когда сам Творец заглядывает тебе через плечо, сурово предупреждая о жестокой реальности миропорядка. Я же предпочитаю хаос, свободное волеизъявление, перманентное или же мгновенное безумие, дающее возможность убедиться в человеческом невежестве, жестокости и безрассудстве. «Что бы ни случилось, — писал Флобер, когда началась франко-прусскя война, — мы останемся в дураках». Обычное бахвальство пессимиста? Или необходимый отказ от надежд, пока не все обдуманно, как следует, или не сделано, или не написано?

Меня не интересуют даже самые невинные и курьезные совпадения. Помню, однажды я попал на ужин, где семеро гостей только что одновременно прочитали книгу «Танец под музыку времени» [9].

Подобное совпадение не показалось мне ни смешным, ни забавным, и я за столом не открыл рта, пока не подали сыр.

Что же касается совпадений в литературе, то в этом есть какая-то дешевка, сентиментальные уловки, некое эстетическое трюкачество. Например, трубадур вовремя проходит мимо и спасает девицу от вспыхнувшей из-за нее потасовки; внезапное и весьма кстати появление диккенсовских добряков-благодетелей; или же удачное крушение яхты у неизвестных берегов, примирившее всех: рассорившихся родственников и повздоривших влюбленных. Однажды, небрежно и как бы невзначай, в обществе поэта я попытался развенчать литературные совпадения. Моему собеседнику, бесспорно, хорошо были известны совпадения в рифмах.

— Возможно, у вас слишком прозаический ум, — не без снисходительного высокомерия возразил поэт.

— Разве прозаический ум не есть лучший критик прозы? — нашелся я, довольный собой.

Будь моя воля, я запретил бы совпадении в художественной литературе. Хотя, пожалуй, не во всей. Совпадения допустимы в плутовских романах. Именно здесь им и место. Не стесняйтесь, рассказывайте сколько угодно историй: пусть пилот, когда у него не раскрылся парашют, упадет прямехонько в стог сена, а какой-то бедняк с гангренозной ногой невзначай набредет на клад… Все эти совпадения будут к месту. Они никому не помешают…

Один из способов «узаконить» совпадения — это, разумеется, воспринимать их как иронию. Так поступают все умные и не лишенные юмора люди. Ирония нынче в моде, она хороший собеседник за стаканом вина и остроумным разговором. Едва ли кто станет это отрицать. И все же думал я, не является ли остроумная и впечатляющая ирония всего лишь хорошо подготовленным и умным совпадением.

Я не знаю, что думал Флобер о совпадениях, но он, бесспорно, надеялся найти что-либо характерное для него в его полном язвительной иронии «Лексиконе прописных истин». Но, увы, на букву «с» после «сидра» следовало всего лишь одно слово: «соитие». Однако любовь Флобера к иронии была очевидной; это делало его всегда чертовски современным. В Египте он не мог сдержать восторга, узнав, что слово «альмах», то есть «синий чулок», постепенно преобразуясь, означало теперь «шлюху».

Неужели человек, наделенный чувством иронии, обрастает ею, словно мхом? Флобер, кажется, считал, что это так. Когда в 1878 году в день столетия со дня смерти Вольтера шоколадная фирма Менье взяла на себя все хлопоты по этому случаю, Флобер заметил: «Бедный гений, ирония и здесь не оставила старика в покое». Эта мысль дразнила и будоражила самого Флобера тоже. Как-то сказав, что он привлекает к себе сумасшедших и животных, он вполне справедливо мог бы добавить к ним также «иронию».

Но обратимся к роману «Мадам Бовари». Адвокатом, обвинявшим на суде книгу Флобера в аморальности, был Эрнест Пинар, уже стяжавший сомнительную славу процессом против стихов Бодлера «Цветы зла». Спустя несколько лет после того, как обвинения против романа «Мадам Бовари» были сняты, стало известно, что анонимным автором коллекции приапических стихов был не кто иной, как Эрнест Пинар. Это весьма позабавило Флобера.

А теперь о самой книге «Мадам Бовари». В ней есть два легко запоминающихся эпизода: бешеная езда по городу в закрытой карете изменявшей мужу Эммы. (Этот эпизод казался особенно скандальным добропорядочной публике.) И последняя строка, заключающая роман: «Он только что получил орден Почетного легиона — это был апофеоз буржуа, фармацевта Омэ. Впрочем, мысль о поездках в закрытой карете пришла Флоберу в голову в результате собственных эксцентричных похождений в Париже, когда он старался не попасться на глаза Луизе Коле. Чтобы она не узнала его, он всюду ездил в закрытой карете. Так ему удавалось беречь свое целомудрие; позднее он использовал эту уловку в сценах любовных безумств своей героини.

В случае с Омэ и его наградой орденом Почетного легиона все произошло наоборот: жизнь не без иронии сымитировала искусство. Не прошло и десяти лет с того дня, когда были написаны последние строки романа «Мадам Бовари», как Флобер, неистовый и неутомимый критик буржуазии, ярый противник правительства, сам позволил надеть себе на шею ленту Почетного легиона. Итак, последние годы жизни писателя повторили все, что он написал в заключительной фразе своего знаменитого романа. На похоронах Флобера взвод солдат, как положено, прощальным залпом отдал последние почести одному из самых нетипичных, полных сарказма кавалеров ордена Почетного легиона.

Если вам не по душе подобная ирония, то у меня найдутся и другие примеры.

1. Восход солнца на вершине пирамид

В декабре 1849 года Флобер и Дю Кан поднялись на вершину пирамиды Хеопса. Ночь они провели у ее подножия, а в пять утра начали подъем, чтобы до восхода добраться до вершины. Гюстав, умывшись из брезентового тазика, прислушиваясь к вою шакала, раскурил трубку. Затем с помощью проводников-арабов — двое подталкивали снизу, а двое тянули за руки наверх — он медленно взобрался по огромным глыбам камней на верхушку пирамиды.

Дю Кан — ему первому из всех удалось сделать фотографию Сфинкса — уже ждал их. Перед ними лежал Нил, казавшийся под дымкой тумана белым морем, а за ним темнела пустыня, похожая на окаменевший пурпурный океан. Но вот на востоке появилась оранжевая полоса, и белое море постепенно превратилось в тучные зеленые луга, а пурпур океана, поблескивая, стал светлеть. Лучи солнца тронули верхушку пирамиды. Флобер, невольно опустив глаза, увидел у своих ног небольшую визитную карточку, прикрепленную к камням. «Гумберт. Полотер», — прочел он, а дальше шел адрес в Руане.

Разве не момент для точно направленной иронии? И момент модернизма, своего рода перемен, когда обыденное и повседневное встречается с возвышенным, и нам с упорством собственников хочется воспринимать это как нечто типичное для нашего испорченного и все познавшего века. Мы благодарны Флоберу за то, что он поднял визитную карточку, ибо пока он не сделал этого, пока не взял ее в руки и не прочитал, феномена иронии не было бы. Ведь любой другой мог бы принять карточку за мусор, и лежать бы ей здесь годы и годы, а булавкам, которыми она прикреплена, ржаветь. Но Флобер заставил карточку действовать.

А что, если у нас появилось бы желание как-то глубже истолковать этот краткий эпизод. Разве это не выдающееся историческое совпадение, когда знаменитый европейский писатель девятнадцатого века знакомится на вершине пирамиды Хеопса с одним из самых одиозных литературных персонажей двадцатого века? Едва вырвавшись из умелых рук мальчишек-банщиков и еще не обсохнув от пара египетских бань, Флобер узнает имя набоковского совратителя американских нимфеток? И далее. Какова профессия этого Гумберта-Гумберта? Он полотер. Точнее, французский полотер и в некоторой степени из тех сексуальных извращенцев, которые любят тереться в толпе.

И это еще не все. Теперь с иронией об иронии. Из путевых заметок Флобера явствует, что визитная карточка «мсье полотера» была доставлена на пирамиду отнюдь не лично самим полотером, это сделал лукавый и хитроумный Максим Дю Кан, который темно-пурпурной ночью взобрался на вершину пирамиды, чтобы Гюставить ловушку своему впечатлительному другу. Подобное уточнение несколько нарушает баланс в ответе. Флобер становится флегматичным и предсказуемым, а Дю Кан — остроумен, галантен и любитель поболтать о модернизме, хотя о нем ничто еще не предвещало.