Повседневная жизнь Японии в эпоху Мэйдзи - Луи Фредерик

Совершенно иной была позиция Нисимуры Сигэки, ярого противника подражания Европе, одобрявшего национализм, склонявшегося к тому, чтобы считать исконно японский образ жизни наилучшим. В то же время он признавал, что конфуцианство имеет серьезные недостатки, исправить которые он надеялся благодаря использованию идей Запада. Но Нисимура считал, что Запад не принимает во внимание двух вещей, которые составляют достояние Японии: самоконтроль и практику. Кроме того, он упрекал европейцев в чрезмерном разнообразии философских школ, что затрудняло подход к пониманию западного типа мышления. Пытаясь преодолеть эти трудности, Нисимура приступил к поиску пути, подходящего именно Японии, не наследующего традиции конфуцианства и не связанного с западной философией; к поиску «морали», которую можно отыскать лишь в буддизме или в христианстве. В своей книге «Нихон дотоку-рон» (О морали в Японии), изданной в 1886 году, он требует освободить от занимаемых должностей «плохих министров», так как, «когда происходит упадок нравственности в стране и разум теряет цену, становится невозможным вернуть силу нации». Будучи убежден, что Япония, перенимая образ жизни и достижения западной цивилизации, не станет адаптировать их под себя, — а это грозит падением морали, — Нисимура советует хорошенько поразмыслить над сложившейся ситуацией и вернуться к ценностям, более близким Японии по духу, ибо только с их помощью можно вернуть стране «национальную» нравственность.

Закон 1875 года, ограничивающий свободу прессы, привел к расколу внутри «Мэйрокуся»; выпуск газеты «Мэйроку-дзасси» был прекращен и вскоре общество, целью которого была борьба со всеми проявлениями деспотизма и продвижение идей свободы, прекратило свое существование.

Борьба за права человека

С исчезновением «Мэйрокуся» интеллигенция фактически лишилась рупора, с помощью которого можно было выражать свое мнение. Правительство связало средства информации по рукам и ногам, а на свободу слова был наложен особый запрет. Тем не менее поток новых идей прокладывал себе русло, и многие государственные деятели признавали необходимость как можно быстрее и основательнее ознакомиться с политикой европейских стран. Принадлежа к тому типу людей, для которых привычнее действовать, а не строить теории, эти политики были скорее борцами, чем философами. Всё, или почти всё, что можно было сказать, уже было сказано членами «Мэйрокуся». Теперь необходимо было применить теорию на практике и бороться с абсолютизмом правительства, требуя прежде всего основных свобод и прав для народа. Эти идеи были широко поддержаны некоторыми политическими деятелями и газетами, такими, например, как «Рикуго-дзасси» (Газета мира), издатели которой вдохновлялись христианством и распространяли среди народа концепции, приблизительно определяемые как «предсоциалистические». Другие газеты, вроде «Тоёгакугэй-дзасси» (Газета об искусстве и науке Востока), находились под влиянием позитивизма и теории эволюции. Несмотря на различие точек зрения, все они ставили перед собой одну и ту же политическую задачу: добиться больших свобод для народа, что уже было ранее заявлено «Мэйроку-дзасси», хотя Като Хироюки в качестве предварительного условия для предоставления этих свобод называл принятие конституции, поскольку считал Японию недостаточно подготовленной для учреждения Народного собрания.

Но времена изменились, и люди вроде Итагаки и Узки Эмори считали, вслед за Жан Жаком Руссо, что пришло время превратить человека в «свободное животное». Вскоре это положение превратилось в очевидную истину для всех. Новые переводы произведений западных философов, в особенности Джона Стюарта Милля, Спенсера и Руссо, заставили правительство в 1881 году при посредничестве императора пообещать предоставление конституции к 1890 году.

В этот период две известные газеты — «Йокогама Майнити симбун» и «Токио Нити Нити симбун» — вступили в дискуссию. Первая разделяла взгляды оппозиционных партий, вторая приняла сторону правительства. Споры велись не только по поводу того, стоит ли учреждать Народное собрание, но и по поводу того, кому должна принадлежать власть в этом собрании. «Майнити» писала, что принципом правительства должна быть Справедливость, а не воля отдельной личности (императора) и не народ, признанный ненадежной опорой, в то время как «Нити Нити» заявляла, что «единственный и бесподобный символ национальной японской политики» и суверенитета заключен только в лице императора, то есть государства. Хотя общественное мнение в целом (а это не весь народ, а только его образованная часть, что составляет едва ли 10 %) разделяло позицию «Майнити», не соглашаясь с «Нити Нити», «Ёрон Синси» (Общественное мнение) высказывала свою точку зрения, согласно которой суверенитет должен соблюдаться одновременно и народом, и обществом. Като Хироюки, который поддерживал теорию о естественных правах человека в своих произведениях «Синсэй Тайи» и «Кокутай Синрон», пересмотрел ее в «Дзинкэн Синтэцу» (Новая теория о правах человека), написанной в 1882 году после знакомства с «Историей английской цивилизации» Беркли-. «Я принялся работать над этой книгой, потому что пришел к выводу, что наши права — не подарок природы, а результат постепенной эволюции». Также предметом его размышлений являлось учреждение Народного собрания, выбираемого всеобщим (но ограниченным, по крайней мере в первое время) голосованием. Эта книга немедленно вызвала огромное число опровержений, особенно со стороны Яно Фумио, Баба Тацуи и Узки Эмори в 1883 году, считавшими себя идеалистами и частично испытавшими влияние христианского идеализма, который чуть позже расправит крылья в Японии.

Некоторые члены «Мэйрокуся» не смогли устоять перед христианскими теориями, пропагандируемыми, как правило, в школах, основанных протестантскими миссионерами. Кое-кто из этого общества, например, инженер-агроном Цуда Сэн в 1875 году или первый японский статистик Суги Кодзи, принял христианство. Между представителями интеллигенции разгорались споры, начиналось сравнение христианских доктрин с конфуцианскими (среди прочего фигурировала тема сыновней почтительности) или буддийскими. Казалось, что христианство несло с собой немалую часть достижений Запада, и вскоре первая газета Японии христианского толка, «Мир», заменила для образованной публики канувшую в Лету «Рокумэй-дзасси». Изучение христианства стало всеобщей тенденцией, а выказывание заинтересованности этой конфессией — модой. Но все-таки глубинные причины этого увлечения были не столько метафизическими, сколько политическими. Хотя иностранные миссионеры использовали более или менее законные методы для обращения японцев в свою веру, иногда происходило некоторое давление на них. Так, в 1876 году в сельскохозяйственном колледже Саппоро, где преподавали химию, американский пастор евангелистской церкви Уильям Смит Кларк (1826–1886) заставлял своих учеников подписывать «клятву», которая была настоящей декларацией веры. Вероятно, японцам импонировала практическая сторона христианства, и, возможно, поэтому такие выдающиеся личности, как Ниидзима Дзё (1843–1890) иУэмура Масахиса (1858–1925), с радостью приняли учение Христа.

Но, как всегда бывает в Японии, где мнения людей, несмотря на их одинаковое социальное поведение, разведены по полюсам, новообращенные или те, кто симпатизировал христианству, вскоре разделились на три лагеря в зависимости от школы, к которой они принадлежали. В Кумамото придерживались христианства, окрашенного национальной тональностью, тогда как в Йокогаме больше склонялись к ортодоксии, а в Саппоро предпочитали более индивидуализированную форму христианства, следуя наставлениям своих пастырей.

Именно в среде подобных «христианских братств» зарождались мысли, касающиеся отношений Церкви и Государства и более метафизические идеи о том, где искать источник Истины. Характерным является и то, что большинство аргументов в пользу христианства, которыми оперировали новые приверженцы этой религии (а они активно публиковали свои работы), были взяты из произведений американских и европейских авторов, так же как и критика прочих западных писателей.

Увлечение христианством закончилось, когда потух интерес интеллигенции к борьбе за права людей (вскоре должна была быть принята конституция) и к политическим выступлениям. Напротив, тяга к вневременным ценностям, к духовности и морали стала увеличиваться. Потеря прагматизма образованными кругами вызвала у народа некоторое осуждение, отлившееся в форму реакции и приведшее к национализму, для которого все западное уступало исконно японскому.

Движение за «новую Японию»

К концу последней четверти XIX века японцы обнаружили, что ни мягкие шляпы, ни карманные часы не делают из них иностранцев: слишком уж велика разница между культурами Востока и Запада. Среди горожан нарастал постепенный отказ от иноземной культуры. Молодежь осознавала, что материальный достаток и технический прогресс не могут полностью удовлетворить ее стремления. Что касается экономической отсталости страны, то она была к тому времени довольно легко преодолена, ведь Японии не нужно было ничего изобретать, а просто требовалось идти вслед за Западом. Но в то же время она испытывала тайное желание доказать европейцам, что, отставая от них в техническом плане, в культурном она не уступает им ничем. Японская молодежь стремилась к самовыражению, к утверждению своей индивидуальности, а население страны в целом вновь вернулось к ценностям предков. Теперь, когда нечего было бояться возврата к феодализму, когда страна находилась на демократическом пути развития, и выборы (правда, имеющие некоторые ограничения) позволяли людям участвовать в политической жизни государства, можно было вновь обратиться к прошлому, даже самому недавнему, и заново открыть для себя великие достижения и произведения своей культуры. Люди, к какой бы нации они ни принадлежали, не могут долго оставаться отрезанными от своей истории без риска быть скомпрометированными ею: им нужны их корни, из которых будет вырастать дерево их судьбы. Программы школ и университетов включали изучение иностранной литературы, но студенты отдавали себе отчет, что им нужно и другое. Симадзаки Тосон (1872–1942) писал, вспоминая о своей молодости: «Это было время, когда мы познакомились со всем разнообразием европейской литературы. Невозможно было уследить за всем ее развитием. Мы, молодежь, были готовы заново воспринять наших классиков».