Лоренс Оливье - Джон Коттрелл

Сам Оливье не склонен верить в эту историю, считая ее одним из неумеренных проявлений родительского тщеславия. Вместе с тем известно, что Форбс-Робертсон писал впоследствии Хилду: “Брут произнес свое обращение к гражданам с горьким фатализмом, вызывающим острые ассоциации и поразительным в столь юном исполнителе”.

На следующий год Лоренс сыграл Марию в ”Двенадцатой ночи”. Однако наибольшее впечатление произвела его последняя роль — Катарина в “Укрощении строптивой”. На одном из четырех спектаклей вновь присутствовала Эллен Терри, отметившая, что ни одна женщина, за исключением Ады Риэн, не сыграла эту роль лучше. В зале была еще одна будущая знаменитость, находившаяся на пороге своей театральной славы, — тридцатипятилетняя Сибил Торндайк, близкая приятельница семьи Оливье, вместе с которой пришел ее муж, Льюис Кэссон. Сибил хороша запомнила, что сам постановщик, Джеффри Хилд, в роли Петруччио не мог затмить юного Оливье: “Я видела Ларри во всех школьных спектаклях, и его Катарина понравилась мне больше всего. Эта строптивица была просто великолепна — лучшей Катарины я так и не видела… Некоторым техника дается от рождения. Ларри из их числа. Ему не нужно было много работать над техникой, потому что инстинктом он все знал с самого начала. Джонни Гилгуду, например, приходилось трудиться куда больше. Он не был так технически оснащен, как Ларри. Ларри это было присуще с раннего детства”.

Такое же мнение высказал Лоренс Нейсмит, игравший в “Укрощении строптивой” одну из второстепенных ролей. «Все говорило о том, что Ларри создан для сцены. Он умел себя подать. Больше всего в Катарине мне запомнилась его абсолютная естественность. Я знаю, что во времена Шекспира мальчики всегда играли женские роли. Но в Ларри не было ничего женоподобного. Он был самым настоящим мальчиком — непривлекательным, худым, костлявым, с тощими ногами. Но стоило ему надеть на себя платье, как весь его облик совершенно преображался. Он буквально “превращался” в девушку».

В марте 1920 года, когда Лоренс находился у Всех Святых произошла трагедия, положившая, по его словам, конец “детскому раю”. Его обожаемая мать умерла в возрасте сорока восьми лет от опухоли мозга. В последний раз Ларри видел ее в постели, уже частично парализованную. Ей оставалось жить всего две недели, но мальчик не мог этого знать. Как обычно в конце недели, он поцеловал ее на прощанье и отправился в школу.

“Мне часто кажется, что я так и не оправился после этого, — сказал Оливье в телевизионном интервью, сорок пять лет спустя. — Теперь мной должен был заниматься отец, с которым меня не связывала особенная близость. По-моему, я ему даже мешал. Он мог сравнительно спокойно смотреть, как брат с сестрой поглощают овсянку, но выходил из себя, когда это делал я. Сестра считает, что я просто действовал бедняге на нервы Его не в чем винить, так как я, по-видимому, был очень прожорливым и совершенно безмозглым. Однако после смерти матери обо мне пришлось заботиться: брат был в школе, а сестра уже стояла на пороге взрослого мира”.

Смерть Агнес Оливье навсегда омрачила жизнь ее детей. Она обладала неистощимым терпением, силой духа, чувством юмора, без которых ей пришлось бы тяжко. Она остроумно передразнивала людей, и главным образом благодаря ей в доме Оливье царила любовная и веселая атмосфера. Возможно, стремясь вознаградить Ларри за явное безразличие к нему отца, она боготворила этого ребенка, который, несмотря на периоды уныния и скуки, обладал тем же вкусом к розыгрышу и шутке, что и мать. ”Она была совершенно прелестна, — вспоминает Сибил Торндайк. — Крепкая женщина с немного цыганским типом лица. Ларри походил на нее. Они с матерью были очень близки. Она так хорошо понимала сына. Не сомневаюсь, что чувство юмора он унаследовал от нее".

С 1918 года семейство Оливье обитало в большом доме в Летчуорте, в тридцати пяти милях от Лондона. Оливье-старший обосновался там в конце войны, чтобы принять приходы церквей св. Михаила и Всех Святых. Овдовев, он переехал в более скромное помещение поближе к церкви, откуда четырнадцатилетнему Лоренсу предстояло отправиться в публичную школу и испытать там весь ужас положения "новенького".

Несмотря на уверения Кэссонов, будто Лоренс рожден для театра, у отца еще были основания полагать, что в конце концов сын изберет духовную карьеру. Вся система его воспитания была направлена на то, чтобы подготовить мальчика к церковному служению, и отец сделал следующий надлежащий шаг: определил его в публичную школу с выраженным духовным уклоном — в школу св. Эдварда (“Тедди”) в Оксфорде.

"Тедди” основал в 1863 году человек, весьма близкий отцу Оливье: преподобный Томас Чемберлен, который, начав службу деревенским священником, так увлекся обрядами, что был объявлен папским прихвостнем, побит на улице камнями и выгнан из собственной церкви. Вдохновленный идеалами Оксфордского движения, Чемберлен видел в своей школе колыбель нового поколения священнослужителей, более активных и целеустремленных. В 1920-е годы плата за обучение, составившая 125 фунтов в год, намного превышала возможности любого священника, не имеющего фамильного состояния, но не поднималась при этом до уровня расценок в подавляющем большинстве английских частных школ; кроме того, несмотря на жесткий финансовый режим, мальчиков из семей духовенства все-таки принимали туда за уменьшенный взнос. Подобных претендентов было множество, и отцу Оливье, добивавшемуся места дла своего сына, отнюдь не помешало знакомство с герцогом Ньюкаслским, покровителем и старостой церкви Всех Святых, который был хорошо осведомлен о даровании Лоренса. В 1911 году герцог стал членом совета школы св. Эдварда.

Осенью 1921 года среди тридцати новых учеников в "Тедди" был зачислен Лоренс — один из семи сыновей священников. Сегодня он составляет гордость школы — наравне с Гаем Гибсоном, кавалером Креста Виктории, знаменитым асом Дугласом Бейдером, потерявшим ногу в Битве за Англию, и Кеннетом Грэхемом, автором “Ветра в ивах”. Однако Оливье так и не проникся симпатией к школе, и, по его словам, никому в св. Эдварде не было до него дела. («Школу я просто ненавидел, - говорил он. Без всяких натяжек могу утверждать, что и меня там не любили. С точки зрения моих соучеников, я был типичным “воображалой”. Я жаждал показать, как здорово даются мне спортивные игры, хотя они не давались мне совсем. И это тем более наполняло меня желанием, необходимостью проявить себя».)

Детство, проведенное в разъездах, не научило его заводить друзей. Он привык довольствоваться собственными фантазиями, и это оказалось спасением в школе, где все делалось сообща. Его пристрастия