Дурдом - Елена Стефанович

Ее, как и отца, скрутили по рукам и ногам, кинули обоих в "воронок", и машина рванулась с места, как застоявшийся конь. Напрасно выбежавшая из дома мать пыталась остановить их, что-то кричала вслед и плакала. Грубо отпихнув ее локтем в грудь, милиционер с двумя лычками на погонах рыкнул: "Вали, вали отсюда, мамаша! Не хрен теперь сопли разводить, раньше надо было!" Отец только скрипнул зубами: "Попался бы ты мне без подручных, один на один!"…

— Ну и куда вы нас повезли, сволочье? — спросил отец, подпрыгивая на ухабах на полу "воронка".

— Куда надо! — рявкнул в ответ милиционер, которому досталось от Лены больше всего. Он растирал ушибленную задницу ладонью: "Ну, точно дебильная девка, честное слово, дебильная! Такую только в дурдоме и держать… пожизненно!"

— Не боись! — хохотнул один из санитаров, прижимая ногами отца лицом к полу. — Не боись, она себе уже это счастье заработала! Вечная койка ей обеспечена, будь спок! А этого старого козла тоже маленько полечим… а, Миха? — обратился он ко второму санитару, и они дружно захохотали.

— Че ржете, дураки? — мрачно глянул третий, разглядывая полуоторванный рукав белого халата. — Еще вопрос, куда этого алкаша девать…

— А куда его девать? — усмехнулся милиционер. — Ваши его не примут, мы его в вытрезвитель увезем. И все, что ему полагается, он получит сполна. Можете не сомневаться!

Этот разговор был для Лены мучительней пытки. Она готова была сколько угодно терпеть боль в связанных руках и ногах, как и то, что ее запихали чуть ли не под скамейку, но только не трогали бы, оставили бы в покое отца! Его-то за что?

Дежурный врач, а дежурила в этот день, как нарочно, Ликуева, бессмысленно ахала и охала, металась по приемному покою. Наконец распорядилась, чтобы Лену увели в первое отделение, в надзорную палату, и "прификсировали".

— Ах, Леночка, Леночка, — она всплескивала руками, — и ты еще просила, чтобы тебя выписали. Да ты совсем еще больная, тебе лечиться, лечиться… Посмотри, сколько ты сегодня нам неприятностей доставила, сколько беспокойства причинила!

— Отпустите папку! — глядя исподлобья, буркнула Лена. — Отпустите его, пожалуйста! Ему здесь делать нечего! Они первые на него налетели, он только защищался…

— Лариса Осиповна, — замахал руками один из санитаров, — мы вам ответственно заявляем: этот мужик — психический! Мы только подъехали к их дому, а он вылетает на нас — с ножом! Аж пена изо рта! Мы его едва-едва скрутили, куда ж его отпускать? Самый настоящий псих.

— Ох, развязали бы меня, друг, я бы тебя "полечил", — тяжело произнес отец, бессильно дергая скрученными руками…

— Ну, вот видите, доктор, — подхватил санитар, — видите, какой он агрессивный?

— Да, да, — испуганно подхватила Ликуева, — похоже алкогольный психоз… а может, что и похуже…

И распорядилась ввести ему четыре кубика аминазина. И тут началось!..

Лена знала, что ее мужественный, сильный, выносливый отец панически боится уколов. Так уж с Севера пошло — отец вообще не мог переносить присутствия человека за своей спиной, если не видел, кто и что собирается с ним делать. И когда дежурный фельдшер притащил шприц с лекарством и скомандовал отцу "повернуться", произошло непостижимое: фельдшер вместе со своим шприцем воткнулся в кушетку, Ликуева, получив увесистый пинок пониже спины, пролетела через приемный покой, застряла в дверях, столкнувшись с санитаром, и истерически завизжала. Другой санитар столь же мощным пинком был отброшен к стенке…

Но пока отец соображал, куда и в какие двери ему выбраться, на него снова налетели опомнившиеся санитары и фельдшер, кое-как свалили его на пол и прямо сквозь брюки воткнули ему укол. А брыкающуюся, царапающуюся Лену утащили в женское отделение…

Пока происходили эти события, наступила глухая ночь. В отделении, однако, многие больные не спали — побег Лены возбудил их, шли оживленные пересуды: куда Ершова могла побежать, что будет, если ее поймают и т. д. И когда больные увидели Лену, которую со скрученными за спиной руками небрежно, словно куль с картошкой, волокли по коридору к надзорке санитары, многие испытали нечто вроде разочарования.

— Эх ты, лошадь бельгийская! — сквозь зубы процедила здоровенная деваха, доставленная на психиатрическую экспертизу из тюрьмы. — Не умеешь чего-то делать в воде, не пугай рыбу! — И презрительно сплюнула.

— Поймали! Ершову поймали! — неслось со всех сторон…

— Ну, сейчас она получит, что заработала…

В мгновение ока ее раздели догола — она уже и не очень-то сопротивлялась, понимая, что сила не на ее стороне, и вновь в надзорной палате, скинув на пол матрац, завернули в мокрые ледяные простыни и накрепко привязали к голой кроватной сетке.

От толстых, туго затянутых веревок кисти рук немели и синели. От ледяных простыней захватывало дыхание, а железная кроватная сетка отпечатывалась на спине кровавыми полосами…

Утром Лену не развязали.

— Ну, что же вы делаете?! — взмолилась она. — Ну, в туалет-то хоть отпустите!

— Делай под себя! — расхохотались санитарки.

И сдавая дежурство утренней смене, предупредили пришедших на дежурство:

— Вы ее не развязывайте, пусть полежит на вязках субботу и воскресенье, глядишь поумнеет…

Когда врачей в отделении не было, полновластными распорядителями оставались санитарки. Властители жизней и судеб — как же! Умолять, просить о милосердии бесполезно, она понимала это прекрасно… И она решила молчать. Молчать, чего бы ей это ни стоило…

Человеческие страдания и унижения — есть ли им предел? Можно ли передать словами чувство, которое овладевает человеком, не потерявшим окончательно своего внутреннего достоинства, когда на глазах толпы, пусть даже умственно неполноценных, он вылезает из мокрых, изгаженных за трое суток простыней и идет под издевательский смех в ванную, чтобы обмыться…

Было утро понедельника. С ворохом грязных, мокрых простыней под мышкой Лена шла нагишом по отделению, испытывая жгучее чувство ненависти ко всему окружающему миру, растоптавшему, оплевавшему в ней все человеческое, женское!..

На обход пришла Фея.

— Что же ты, глупенькая, наделала? — присев на ее кровать, грустно спросила она и погладила неожиданно ее по голове. Но, странное дело, эта столь желанная прежде ласка, оставила Лену сейчас почти равнодушной.

Глава 5

— Лен, ну чего ты молчишь? — тронула ее за рукав Татьяна Алексеевна. — Скажи мне хоть что-нибудь!

Лена упрямо уставилась в пол… А еще через полчаса пришла дежурная медсестра:

— Ершова, в процедурную!

— Зачем?

— Давай, шагай, не разговаривай! — подтолкнула ее в спину медсестра, и она безропотно подчинилась. Черт с ними, пусть делают, что хотят!

В процедурной ей велели снять не только халат, но и рубашку.

— Зачем? — хотела было поинтересоваться она опять, но только махнула рукой, разделась.

Медсестра сделала ей под лопатку какой-то укол.

— Ну, миленькая, — злорадно усмехнулась она, выдергивая иголку, — теперь ты попляшешь. Давненько никому не делали скипидара. Хорошая штука, ума кому хочешь добавляет…

И Лена поняла, что скипидар, которым ей угрожали в тех случаях, когда она вела себя "неправильно", "плохо", не досужий вымысел работников психушки, а реальность. "Ну и пусть, — равнодушно подумала она. — Пусть, теперь уж все равно"…

И она зашагала обратно, в надзорку…

Не хотелось ни есть, ни пить, ни думать, ни разговаривать. Она мечтала только об одном: упасть в постель, укрыться с головой одеялом и лежать до тех пор, пока не остановится сердце, или не исчезнет куда-нибудь этот жестокий, жестокий, жестокий мир…

Через несколько часов спину стало жечь и ломить, тяжело было лежать, сидеть, стоять, ходить. В теле воцарилась боль, от нее некуда было деться, нечем спастись. К вечеру поднялась температура: когда дежурная медсестра вынула у нее из-под мышки градусник и глянула на ртутный столбик, лицо у нее непроизвольно вытянулось — ртуть подползла к отметке "41".

Но для самой Лены все уже было безразлично: все смешалось в бедной ее голове, страшно хотелось пить, мучил озноб, от которого она не могла спастись даже под тремя одеялами, боль в спине разрасталась, место укола стало подобно огромному раскаленному колючему шару.

Прибежал основательно испуганный врач — дежурил Анатолий Алексеевич, громадный дядька из мужского отделения. Обычно неторопливый, насмешливый, по-домашнему спокойный, уютный, сейчас он был явно встревожен. Реактивность ее организма испугала даже видавших виды психиатров… Он побежал звонить Ликуевой домой. А потом все вдруг завертелось, закрутилось вокруг в непонятном хороводе. Переговорив с Ликуевой, Анатолий Алексеевич примчался обратно.

— Так, переведите ее из надзорки в другую палату, — отрывисто раздавал он распоряжения санитаркам и сестре. — Запишите назначения…