Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962 - Лидия Чуковская

– Всю жизнь мечтала побывать в Загорске. Поблагодарите вашего приятеля. Жду вас.

И трубка была повешена с такой быстротой, с какою, кажется, умеет вешать трубку только она одна.

Минут через пять Димус был у моих ворот. Через десять мы подъезжали к дому на Ордынке. Вел машину шофер. Ехал с нами и Петя, сын Димуса, толстый угрюмый мальчик лет тринадцати.

Я поднялась к Анне Андреевне. Она довольно долго пила кофе и собиралась. Наконец, надела старое пальто, старые черные перчатки, повязала лицо под шляпой старомодной вуалью, и мы спустились.

Димус усадил Анну Андреевну впереди, рядом с шофером, и хорошо сделал, потому что сын его, Петя, в виде протеста, что мы едем не туда, куда хотел он – в Углич, а туда, куда хотел отец – в Загорск, – барином развалился на заднем сидении, и нам с Димусом было решительно некуда девать свои руки и ноги.

Я в долгу перед Подмосковьем – я его совсем не знаю, наверное, в отместку судьбе, насильно разлучившей меня с Павловском и Царским. И не знаю зря. Чуть только из-под арки ворот глянули мне в глаза звезды на куполах, сердце обрадовалось: какой веселый храм! и кругом тоже все пестрое, веселое, праздничное, разное!

Но лучше всех архитектурных чудес была на этой прогулке Анна Андреевна. Я давно не видела ее в таком спокойном, добром и радостном духе. Омрачилась она за всю прогулку только один раз: мы проезжали мимо Рижского вокзала, и она, по ее словам, впервые его разглядела.

– Ужасно, – сказала она, отворачиваясь. И через минуту, хотя вокзал уже остался далеко позади: – Постыдно. И на таком видном месте!9

Стрекотание Димуса, к моему удивлению, не раздражало ее: напротив, она весело и добродушно на него откликалась. Ее образованность светила нам всю дорогу. Отвечая на расспросы шофера и наши, она рассказывала нам о Сергии Радонежском, о возведении Лавры, о поляках и татарах.

Когда мы вышли из машины в Загорске, нас сразу охватил ветер. День был темный, ветреный, близился дождь.

Мы вошли в Патриаршую церковь. На паперти копошились нищие, совершенно суриковские. Анна Андреевна, сосредоточенно крестясь, уверенной поступью торжественно шла по длинному храму вперед, а мы плелись за нею. (Мне в церкви всегда неловко.) Пение было ангельское. Из Патриаршего храма мы пошли в другой, поменьше. Вокруг нас шептались: «Мирские, мирские!» Тут пели не только певчие, но и прихожане. Пение стройное, сильное, будто не люди, а сама церковь поет. Лиц таких не увидишь на улице Горького; тут нет серой, безликой толпы, стертых лиц; каждое лицо определенное, свое; и глаза не без сумасшедшинки, особенно у женщин.

Анна Андреевна опустилась на колени перед иконой Божьей Матери, а мы вышли.

Скоро она присоединилась к нам. Мы направились было в Музей – но он, по случаю 1 Мая, оказался закрыт, и мы просто побродили по двору минут 20, любуясь на уютную семью церквей – таких разных и таких похожих. Бродили бы и дольше, если бы не буйный ветер.

Димус все время порывался сфотографировать Анну Андреевну. Она не позволяла, он настаивал. Тогда она, помедлив секунду, повела вокруг зоркими глазами и сразу нашла то, что искала:

– «Фотографировать запрещено», – прочитала она по складам. – Видите? Черной краской? И отлично. А то сказали бы, что я специально сюда приехала сниматься на фоне древностей.

Но когда мы вышли на площадь, Димус все-таки ухитрился снять нас обеих возле машины.

Мы быстро уселись внутрь, спасаясь от ветра.

– У вас волосы стояли дыбом, когда нас снимали, – шаловливо сказала мне Анна Андреевна. – До самого неба. Вот будет интересная фотография![19]

Димус открыл свой тугой портфель и закормил нас бутербродами, шоколадом и пастилой.

Отправились в обратный путь. В машине стало просторнее: сытый Петя подобрел и уселся по-божески. Я тоже стала испытывать к Димусу нечто вроде благодарности за эту интересную и уютную поездку.

Дождь не состоялся. Посветлело. Плохая дорога длилась недолго. Вдруг из-за туч вышло солнце, и все засияло кругом. Едва распускающиеся деревья бежали по сторонам. Под солнцем стало видно, что они зеленеют. Анна Андреевна рассказывала об Истре, где была у Эренбургов, и о Новом Иерусалиме. Димус спросил, посетила ли она выставку 53-го года. – «Да». – «Ну, как?» – «Опять двойка!»[20]

Димус захохотал. Он вообще оказался смешлив, словно дьякон в «Дуэли».

Анна Андреевна стала рассказывать, весьма неодобрительно, о Музее-квартире Пушкина на Мойке в Ленинграде.

– Я помню, как в квартире Пушкина помещался Рыбтрест. Потом на том месте, где Пушкин умер, – ванная. Это уже на моей памяти. Зачем же внушать экскурсантам, будто все так и было при Пушкине, как в этой квартире сейчас? И какая бестактность, какое бездушие – повесить в его спальне, над его постелью витрину с портретами всех его врагов! Тут и Николай I, и Уваров, и Бенкендорф, и Полетика. Внизу бы повесили, в раздевалке, там можно 20 таких витрин разместить. Поглядев на это, я раздумалась о том, что такое слава. Умрешь, и над твоей постелью повесят портреты твоих врагов… Да ну ее к черту!

Димус захохотал.

Анна Андреевна внимательно глядела в окно. Еще в Лавре она сказала мне:

– Сколько пьяных! Все, кроме нас. Посмотрите на этого – бедненький! для праздника голубенькую рубашечку надел, а теперь ноги не держат.

И по дороге она все дивилась пьяным.

– Это как в день мира с Финляндией, помните, Лидия Корнеевна? Я шла к вам (а жили мы друг от друга очень близко – пояснила она Димусу) – и по пути насчитала четырех женщин, лежавших в луже и уже успевших примерзнуть.

Димус захохотал. Я перестала испытывать благодарность.

Мы снова проезжали мимо Рижского вокзала.

– А, вот оно опять, – сказала Анна Андреевна. – Да. Так и есть. Оно.

Димус повез нас смотреть иллюминацию. Ленинские горы. Университет.

Выйдя из машины во дворе на Ордынке и поблагодарив Димуса, Анна Андреевна сказала:

– Я запомню 1 мая 1953 года. Счастливый день.

Димус был очень польщен. Подвозя меня на улицу Горького, он все повторял:

– Она может считаться первой дамой Империи, не правда ли? Многие ее высказывания имеют, не правда ли, мемуарный характер?

4 мая 53 Сегодня я провела у Анны Андреевны совсем ленинградский вечер: читала она мне, наконец, собственные стихи, а не переводы. Читала Ахматову – не Гюго.

Пять стихотворений 45–46 г. – «Cinque». «Иду я, чудеса творя». В самом деле, чудеса: 5 чудес[21].

В довершение счастья, она, без просьбы с моей стороны, подарила мне окончательный вариант «Поэмы».  Надписи не сделала, только поставила на обложке свое перечеркнутое Говорит, что вынуждена писать к «Поэме» новое предисловие: вещь эта вызывает множество кривотолков, политических и непристойных.