Синие глаза (рассказы) - Николай Гревцов

В прозрачное небо на горизонте; поднимались столбы густого черного дыма, и даже полуденное солнце приобретало зловещий красноватый оттенок. А еще через день по утрамбованной тысячами сапог, отороченной густо покрытыми пылью зарослями бурьяна и крапивы улице пронеслись мотоциклисты мышиного цвета мундирах с засученными рукавами, хлынули тяжелые с железными бортами грузовики, плотно набитые аккуратными рядами солдат в серых касках.

И хотя фронт откатился на восток, но надежда осталась. Ожесточенные бои шли уже где-то на подступах к Дону, а с запада все еще — то небольшими группами, то в одиночку, кто в военной форме, кто переодевшись в штатское, — шли на восток русские солдаты. И с одинаковой тоской и ожиданием смотрела Галина то на восток, то на запад.

Дважды через село прогоняли длинные колонны военнопленных. Тяжело волоча ноги, склонив головы, шли обреченные на страдания люди. И снова впивались в них сотни женских глаз: а нет ли среди них моего?

И дважды женщины и старики копали на убогом деревенском кладбище широкие могилы: тех, кто, обессилев, не мог идти и отставал, — немцы стреляли…

Капли дождя беспокойно бьются о запотевшие стекла. Бесконечно длинны осенние вечера. И еще страшнее и тоскливей оттого, что совершенно не знаешь, что же делается на белом свете. Ведь нельзя, невозможно поверить немцам, которые, смеясь, громко кричат: «Русь капут! Москва капут!»

…Этот человек пришел такой же усталый, грязный, заросший, как и многие другие, приходившие с запада. Был он в шинели, пилотке, потрепанных кирзовых сапогах. И хотя за оврагом, на другом краю села, расположились немцы, Галина впустила его в дом. Он был совсем не похож на Степана — голубоглазый и светловолосый. Но он был чей-то сын и чей-то, быть может, муж. И он был свой, русский.

Человек этот не жаловался на судьбу, не выглядел растерянным и несчастным и, разговаривая, часто шутил и улыбался.

— Ничего, молодка. Будет и на нашей улице праздник. Как пить дать, будет. Помянешь тогда мои слова.

— Как бы роса очи не повыедала, пока солнце взойдет.

— Такие жгучие очи никакая роса не выест. Только голову не вешай. На согнутую шею легче ярмо надеть. А на твоей шее — красивому намисту место.

Он остановился около старомодного, еще от родителей оставшегося комода. Внимательно посмотрел на фотографии в облепленных ракушками фанерных рамках. Взял в руки высокую из голубоватого стекла вазочку с воткнутым в нее букетиком бессмертников. Провел пальцами по жестким, колющимся лепесткам.

— Хоть и бессмертники, а мертвые. Нет, ничего нет лучше живых цветов, особенно черемухи. У нас ее — море. Приезжай к нам на Оку весной. Вот такой, — он широко развел руки в стороны, — букет подарю. А пока, если не возражаешь, я один из этих сухоцветов на память оставлю.

— Хоть все забирай.

— Все не надо. А этот — сберегу.

Он вытащил из вазочки один цветок, сунул его в карман гимнастерки.

На рассвете Галина разбудила незнакомца — спал он на кухне, не раздеваясь, на постеленной ею на полу овчине. Он сразу вскочил, быстро сполоснул студеной водой лицо, наскоро проглотил несколько холодных, сваренных накануне картошек, сунул в карман кусок хлеба с салом и вышел вслед за хозяйкой из хаты.

Галина шла впереди, с трудом вытаскивая сапоги из вязкой грязи, он — следом за ней. Огородами они вышли на околицу. Неподалеку от старых верб, нахохлившихся в густом тумане, они остановились.

Солдат протянул Галине руку.

— Спасибо, молодка.

— Да что там. Свои ведь… Пойдешь прямо, спустишься к реке — сразу кладки увидишь. По ним и перейдешь на тот берег — и дальше лесом. А через мост нельзя: немцы там.

— Ясно… Кстати, опять запамятовал: как ваша-то деревенька называется?

— Вировкой всегда звали.

— От веры, значит. Теперь никогда не забуду. — Солдат пристально, запоминая, посмотрел в лицо женщины. Исхудавшее, серое, с заметно ввалившимися глазами, оно все равно было красивым. — Вот доконаем немца — непременно в гости приеду. Примешь?

— Приезжай. Даст бог, как говорят, муж вернется — оба рады будем.

— Приеду. — Солдат неизвестно зачем провел ладонью по заросшей русоватой щетиной щеке. — Непременно приеду… Вот так, черноока-черноброва. Цветы только не забудь, когда встречать будешь.

Всего несколько шагов — и фигура в солдатской шинели растворилась в тускло-белом молоке тумана. Галина поправила платок и медленно пошла домой.

А через два дня у колодца, где женщины обычно собирались не только, чтобы набрать воды, но и посудачить, услышала Галина последнюю новость: деревенские ребятишки, ходившие в лес за хворостом, наткнулись там на убитого красноармейца. Кто он, куда и откуда шел — никто, разумеется, не знает. Ребятишки сбегали в село, принесли лопаты и сами похоронили бойца на высоком берегу реки, под старым дубом.

В тот же день Галина разыскала сына своей золовки — Ваську: тот, конечно, не мог не быть в лесу и наверняка знал подробности. Но сколько Галина ни расспрашивала парнишку об убитом, тот так ничего определенного и не сказал.

— Как все наши… в шинели… в сапогах… Лицо все разбито, в крови: мать родная не узнала бы…

— Ну, а документы? В карманах что-нибудь было?

— Ничего не было. Должно быть, немцы забрали. Или сам уничтожил.

Васька хмурился, вертел головой, неуклюже переминался с ноги на ногу. Видно было, что не хочет вспоминать виденное, хотя и не может забыть его.

— Ну, ничего, гады. Вам тоже будет, погодите!.. — неожиданно закончил он свой сбивчивый рассказ и шмыгнул носом…

День был как и все предыдущие — сырой, пасмурный. Переброшенные через узкую, густо поросшую у берегов сухим камышом речушку, ветхие кладки жалобно скрипели, прогинаясь под ногами, а вода казалась густой и тяжелой.

Галина сразу нашла старый раскидистый дуб. Еще издали заметила у его могучего основания свежий холмик земли. Она подошла ближе, пальцами свободной руки ухватилась за влажный ствол молодого береста.

Кто он, этот неизвестный солдат, что зарыт в сырую, остропахнущую увядшей листвой и грибами землю? Не тот ли славный и улыбчивый парень, что переночевал у нее в хате и который так уверенно обещал приехать в гости, как только доконает немца? Или кто другой — мало ли их шло и идет туда, к фронту, — попавших в окружение, бежавших из плена? Молодой ли он или пожилой? И кто ждет его, выплакивая по ночам глаза: мать, жена, невеста?

А может быть, это возвращался Степан?

Никто этого не знает. И теперь никогда не узнает…

С жестких, покоробившихся листьев дуба, с его узловатых ветвей изредка срываются крупные капли и тяжело падают на рыхлую землю. Тихо шуршат кусты, скрипят стволы деревьев, и кажется: скорбно вздыхает оголенный осенью неприветливый лес. Печально смотрит на могилу неизвестного солдата женщина и озябшей рукой кладет на нее букетик бессмертников — иммортелей.

…Годы — как воды: они бегут и бегут. Но неизменно каждый год приходит весна, пенным кружевом цветения вновь окутываются сады, а луга и поляны заполняют рвущиеся к майскому солнцу цветы и травы. И тогда на скромном могильном холмике, что приютился у подножья старого дуба, на высоком берегу реки особенно много цветов. И в каждом из них живое тепло человеческого сердца, великая благодарность тому неизвестному солдату, который в годы лихолетья отдал свою жизнь, веруя в нашу Победу, непроходящая боль о тех, кто никогда не вернется.

Шнурок

Олег стоит перед витриной, залитой мертвенным светом люминесцентных ламп. Сверху доносится монотонное шипение красных неоновых букв. Оказывается, они имеют свой голос. Только услышать его можно, когда город начинает дремать на голосистых улицах становится по-деревенски тихо.

В центре витрины бутафорная патефонная пластинка. Она во много раз больше обычной. На выкрашенном в черный цвет диске танцующая пара, вырезанная из толстой фанеры: девушка — в белом бальном платье с широкой, вздувшейся парусом, юбкой, — ее вылощенный партнер — в черном вечернем костюме.

У Олега нет такого элегантного костюма. Его вполне устраивает добротный выходной костюм из синего «метро» с узенькой белой строчкой. А вот то, что нет у него девушки, с которой было бы приятно пройтись по задремавшим улицам, это хуже. Всегда лучше коротать время вдвоем, а не одному, как сейчас.

Девушки не балуют Олега вниманием. Им нравятся парни статные, сильные, веселые. А он долговяз и тощ, фигура у него нескладная, движения какие-то вялые, расслабленные. И походка некрасивая: идет и волочит ноги, нудно шаркая подошвами. Ко всему этому Олег еще излишне застенчив и робок.

Ну, в общем, «Шнурок», как его добродушно называют товарищи. И Олег свыкся с этим шутливым и незлобивым прозвищем, которым его окрестил Петька Ищенко.