Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это подсказал тебе требоР. Мы с ним, кажется, знакомы, – засмеялась я, а Роберт не понял меня: «Кто подсказал? С кем, ты говоришь, знакома?»
Но я решила не допускать его в свое собственное внутреннее «я» – в конце концов, ареВ – это только мое личное открытие, – отделалась какой-то шуткой.
Время летело быстро. Посерьезнев, Роберт опять принялся говорить о своих чувствах, о том, что любит меня всем сердцем, что я для него – весь мир и весь свет и что либо я, либо никто, – он никого и никогда не сможет больше полюбить, кроме меня. Он с горечью посетовал на то, что, вероятно, вскоре их, пленных англичан, отправят в другое место – вглубь Германии, так как фронт с каждым днем приближается. И клялся навсегда быть верным в разлуке и, если потребуется, пройти после войны огонь и воду и разыскать меня, где бы я ни была. Случайно в его рассуждениях промелькнуло: «Как жаль, что я не англичанка или он не русский». Я тотчас же прицепилась к этим словам: «Вот именно это, – заметила, – и явится для нас вечной преградой».
Позднее, когда я, озябнув (в окно сильно дуло), предложила Роберту пересесть поближе к еще не совсем остывшей плите, вышло так, что нас разделил кирпичный угол. «Смотри, Роберт, – сказала я. – Между нами – стена. И так будет всегда».
– Нет! – воскликнул он и, проворно поднявшись, снова подсел ко мне, рядом. – Нет. Придет время, и мы навсегда будем вместе!
Словом, с пылкими объяснениями и с поцелуями время пролетело быстро. Мы и не заметили, как подошло два часа пополуночи, и мне пришлось попросить Роберта о выходе. Сказала ли я ему то, что хотела сказать, к чему так долго готовилась в прошлую субботу? Да, сказала, только, увы, совсем-совсем другое. В ответ на его нежные признания с трудом вымолвила (я говорила и чувствовала, словно бы меня против воли кто-то тянет за язык), что, как мне кажется, я тоже готова полюбить его. Только пусть он меня не торопит. Пусть даст время.
Я произносила эти немыслимые слова, а в моей душе творилось невообразимое. Это только он, Роберт, виноват в том, что я изменила своему твердому решению. Если бы он пришел ко мне в тот вечер, когда я ждала его, – уверена: все было бы по-иному. Я знаю: наше объяснение было бы нелегким, но все равно мы распрощались бы, все равно расстались бы навсегда. Но он не пришел (быть может, искушенный в любовных делах, специально так подстроил, а мне солгал, что испугался полицейской облавы) – он не пришел, и этим заронил в мое сердце самый страшный яд – ревность. Да, должна признаться здесь и в этом: в тот вечер, готовясь к предстоящему решительному объяснению, я одновременно терзалась от уколов ревности. Мне казалось, что Роберт внезапно встретил другую, ну, хотя бы ту «полосатую» польку, что он сейчас с ней, что говорит ей такие же слова, какие говорил мне. И вот результат…
О Боже, зачем я это делаю? Зачем лукавлю перед ним и зачем обманываю себя? Ведь я так и не смогла еще до конца забыть того гордого, сероглазого, который, увы, пренебрег моим большим, возможно, неповторимым в жизни чувством и который теперь сам (я почему-то уверена сейчас в этом) тоже не может не ощущать себя несчастным.
11 февраля
Пятница
Наконец-то в сегодняшней газете очень скупо и туманно сообщается о том, что на Украине, в районе Корсунь-Шевченковского, советским войскам удалось прорвать мощную линию германской обороны и продвинуться незначительно на Запад, в результате чего несколько немецких соединений оказались отрезанными от основных своих частей. «Отважные сыны Рейха, – говорится далее в заметке, – полны решимости не только с честью выйти из создавшегося положения, но и оттеснить уже в скором будущем вражеские войска далеко на Восток». Мол, на это их вдохновляет воля Всевышнего, а также твердо обещанная действенная помощь великого фюрера и моральная поддержка всего немецкого народа. Появилось также и крайне осторожное сообщение о том, что на Ленинградском фронте германские войска вынуждены были оставить свои прежние позиции и под давлением советских наземных и воздушных частей отступить в западном направлении.
Ах, какие прекрасные, какие замечательные новости! Хотя они уже были известны нам и раньше – все равно несколько раз поочередно читали-перечитывали эту заметку. Шли после обеда на работу в самом радужном настроения, но поганец Адольф-второй постарался все же испортить его.
Всю эту неделю молотили пшеницу и ячмень. Сегодня домолачивали остатки. Я, как всегда, запускала снопы в машину, которые подавал мне снизу Леонид, Миша возился возле бункера с мешками, а мама и Сима в облаке пыли оттаскивали кубы соломы в освободившийся отсек. Через распахнутые ворота сарая я увидела сквозь пыльную завесу, как к дому подкатил Шмидт. Бросив мотоцикл возле крыльца, ссутулившись, торопливо пошагал к сараю. Однако, сделав несколько шагов, словно забыв что-то, вернулся, пошарив в притороченной к заднему сиденью сумке и вытащив из нее сложенную вчетверо газету, снова поспешил к нам. Вся его поза выражала крайнее нетерпение.
У меня неприятно дернулось сердце, сразу стало сухо во рту: «Что-то произошло. Случилось что-то необычное. Что же?» И Миша с Лешкой тоже почувствовали в набычившейся панской фигуре нечто зловещее, с тревогой смотрели на приближающегося Шмидта.
– Спустись сюда! – с ходу выключив тарахтящую молотилку, жестом приказал мне Шмидт и, присев на наполовину заполненный мешок, развернул перед собой газету.
Ничего не понимая, я спрыгнула на землю: «Что случилось?»
– Вот ты недавно говорила, прямо-таки визжала от радости, что русские близко, что они скоро будут здесь. – (Ах, ничего-то этот нацист не забывает, ничего не оставляет без внимания, что касается нас, его рабов. Запомнил, конечно же, и те слова, что я сгоряча выпалила Кларе в тот момент, когда она застала меня в их доме возле радиоприемника). – Радуетесь, а не знаете, что всех нас впереди ожидает, и главное, вас – «остарбайтеров»! Ведь в вашей хваленой России таких, как вы,
