Исчезновение - Роберт Кормер

  - Это была шутка, Пол. Лишь за день или два перед визитом фотографа мне стало ясно… - теперь он изворачивался, чтобы отказаться от своих слов. Он нахмурился и снова посмотрел на струи падающей с неба воды.

  - И что вам стало ясно, дядя Аделард?

  Мой голос зазвучал еще более странно на этой веранде. Я уже это знал?

  Дождь усилился, зашипел, ударяя каплями о землю. Я уже смотрел не на него, а на шпили собора «Сан Джуд». Они были окутаны в дымку и едва проглядывали над крышами деревянных трехэтажек. Я вслушивался в другие звуки, скрываемые дождем - автомобильный гудок, лай собаки, крик птицы, шаги, голоса - хоть что-нибудь, но не было ничего. Мы с дядей Аделардом были одни на свете.

  - Пол, - позвал он.

  Я продолжал смотреть на шпили, утопающие своими концами во влажном сером небе.

  - Пол, - снова окликнул он.

  Я неохотно повернулся к нему.

  Его не было.

  Я посмотрел на кресло, в котором он сидел. Это было свободно. Его шляпа все еще была на полу около кресла. Кроме меня на веранде никого не было. Но я не слышал его удаляющихся шагов, ведущих по полу и вниз по лестнице. Все же я не чувствовал, что на веранде я был один. Я чувствовал его присутствие, будто он спрятался, недоступен для глаз, но где-то рядом. И я также чувствовал, что его глаза впились в меня, изучали, наблюдали за мной.

  Я моргнул глазами, и он снова был здесь.

  Он сидел в кресле, ноги крест на крест, руки свернуты на коленях, косынка вокруг его шеи.

  Моментом до его появления воздух около кресла вспыхнул, будто тысяча звезд сошлись в одну, столкнувшись и распавшись от взрыва блеска. Из этого блеска, появился дядя Аделард.

  Он смотрел на меня самыми мрачными глазами, которые я когда-либо и где-либо видел.

  Забастовка на Фабрике Расчесок Монумента началась в те самые собачьи дни августа, на самом пике жары и влажности. Родители предупреждали нас, чтобы мы держались как можно дальше от собак, которые начинали беситься от жажды и нападать не только на чужих, но и на тех, кого они знали, особенно на детей.

  О забастовке мы узнали, когда отец вернулся с работы домой на час позже и, после того, как вымыл лицо и руки в раковине кухонного умывальника, он объявил: «Завтра бастуем, если наши требования не будут выполнены».

  Мать кинула на него резкий взгляд.

  «Нет, я был против забастовки», - сказал он, когда мы собрались за столом. - «Но надо быть с большинством, и мы согласились. Не думаю, что это самое подходящее время для забастовки, но я буду делать то, что и другие - бастовать. Все должны видеть, что мы едины».

  Это была самая длинная речь, когда-либо произнесенная моим отцом о неприятностях на фабрике в отличие от дяди Виктора, не прекращающего говорить об этом никогда.

  Мне хотелось сказать отцу: «По крайней мере, в течение забастовки тебе не придется работать в шлифовальной».

  Волнение взломало воздух, когда в самые первые дни забастовки люди стали собраться на улице и ходить колонной перед фабрикой. Никто не вел себя злобно и вызывающе, все кричали и шутили, кривлялись, изображая мистера Ландри, в субботу вечером призывающего танцевать кадриль в танцевальном зале имени Святого Джона, возглавляя парад с тамбур-мажером в руке. Но атмосфера изменилась с возвращением жары, усиливающейся изо дня в день. И всем стало ясно, что в конце недели зарплаты не будет. Полуденное солнце было беспощадным, запекая пикетирующих фабрику чуть ли не до углей. В темное время суток становилось немного легче, но ненамного, будто, когда наступала темнота, трехэтажные дома и тротуар продолжали отдавать накопленный за весь долгий день жар.

  Невыплата заработной платы постепенно начала сказываться на чем только можно, особенно на магазинах Френчтауна. Мистер Дондиер сказал, что уже может обойтись и без моей помощи. Покупателей стало намного меньше, и у него появилось время, чтобы самому подметать пол, оформлять заказы покупателей и упаковывать картофель в бумажные мешки. Он коснулся моей руки. В его глазах было сожаление. Торгующая рядом с «Аптекой Лакира» в магазинчике «Подарки Лоренса» мисс Фортиер еще в конце октября повесила на двери табличку, «Временно закрыто», и, похоже, что этот магазин больше не откроется никогда. Кто-то сказал, что она вернулась обратно в Канаду.

  Когда к нам зашел дядя Виктор, то забастовка была в самом разгаре.

  - Нам больше не вернуть того, что мы потеряли, - настаивал отец. - Депрессия - совсем не время для забастовки.

  Мать кивнула, соглашаясь со словами отца.

  - Забастовка - всегда не вовремя и не к стати, - сказал дядя Виктор. - Но мы должны думать не о времени. Надо думать о будущем, о том, что будет через год или через десять лет. Посмотри на своих детей, Лу. Ты хочешь, чтобы у них на работе не было никаких гарантий, защиты, чтобы они работали без отпуска?

  - Мои дети не будут работать на фабрике, - жестко возразил отец, что встревожило моего брата Арманда. - Образование, Вик, это - ключ к будущему, а не забастовки.

  - Но фабрики будут всегда, Лу, как и люди, которые на них работают. И то, чего добьемся мы, поможет людям в будущем, твоей ли они плоти и крови или нет…

  Мой отец присоединился к пикетирующим. В его руках был транспарант, на котором было написано: «ЗА СПРАВЕДЛИВОЕ ОТНОШЕНИЕ К РАБОЧИМ». И я видел, как он шествовал перед фабрикой с другими бастующими, с мужчинами и женщинами, моими тетями среди них. Лицо моего отца было мрачным, и он шел тяжело, будто у него болели ноги. Многие из пикетирующих смеялись и шутили, пока они шли маршем то в одну то в другую сторону, в то время как другие хмурились и воинственно ступали, сомкнувшись плечо к плечу, громко вопя: «Долой штрейкбрехеров», ругая диспетчеров и офисных клерков, как обычно вышедших на работу по фабричному гудку. Дядя Виктор не кричал и не ругался. Как лидер забастовки, он не шел в линии пикета. Он стоял в стороне в окружении людей, через которых он передавал свои распоряжения, отвечал на вопросы, жуя свою сигару. Арманд был рядом с ним, он с готовностью выполнял все его поручения, нетерпеливо и задыхаясь. Он не смотрел в сторону отца, а тот в сторону Арманда.

  Когда Гектор Монард начал призывать людей вернуться на работу сразу, как проревел гудок, то наступила смертельная тишина. Никто не свистел и не кричал, не ругал Монарда. Забастовщики встретили его мрачным молчанием и глазами, полными ненависти, что было намного страшнее криков и ругательств. Такой тишиной можно было бы и убить. Он вышел, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, его губы были сомкнуты в презрении, примерно так же, как и тогда, когда я принес отцу забытый завтрак.

  В тот год снег пошел рано, незадолго до Дня Благодарения. Он сопровождался порывами холодного сырого ветра, хлопаньем дверями и форточками деревянных трехэтажек. Забастовка не прекращалась. Люди продолжали собираться перед главным зданием фабрики с плакатами и транспарантами, уже как следует, обувшись и одевшись в толстые вязаные свитера, в зимние куртки и пальто, выпуская белые клубы пара, когда они говорили или просто дышали. И когда холод усилился, то они разжигали небольшие костры в пустых металлических бочках и собирались вокруг них плотными кучками.

  Забастовка продолжалась сто двадцать один день и закончилась в среду, за полторы недели до Рождества. Ночи жестокого противостояния закончились тем, что мой отец и еще трое из бастующих попали в центральную больницу Монумента с кровавыми ранами.

  Но еще до этой забастовки, начавшейся в августе, я узнал, что я умею исчезать.

  Прежде всего - пауза.

  Затем боль.

  И холод.

  Пауза - это момент, когда в тебе все замирает, как шестеренки в остановившихся часах. Ужасная неподвижность, она длится лишь, пока не вернется дыхание, но, кажется, что это не кончится никогда - почти вечность, а затем, будто паника, сердце снова начинает биться, кровь бешено несется по венам, и сладкий воздух наполняет твои легкие.

  После этого - вспышка боли, будто молния. Она распространяется по всему телу маленькими острыми стрелками настолько резко, что ты  просто задыхаешься. Но эта боль мимолетна, она уходит также быстро, как и приходит.

  Становится холодно, и ощущение холода сопровождает тебя все время, пока тебя нет. И это не зависит от времени года или погоды. Холод где-то внутри тебя, в глубине тела, будто слой льда между кожей и костями.

  «Холод - это напоминание о том, что ты исчез», - сухо сказал дядя Аделард. - «Чтобы ты об этом не забыл».

  Я стоял на тротуаре у своего дома. Смеркалось. Небо становилось все темнее и темнее. Трехэтажные деревянные дома незаметно начинали утопать во мраке. Шпили церкви Святого Джуда сливались со все более темной синевой неба, хотя белый камень церковных стен все еще держался за остатки дневного света.