Сочинения - Роберт Отто Вальзер

предавался мимолетным мечтаниям, что даже был представлен кайзеру. Он спустился с трона и втянул тебя в получасовой доверительный разговор, в котором принимала участие и императрица. В мыслях ты ездил на железной дороге, сорвал с головы Дернбурга лавровый венок, женился и обосновался в швейцарской провинции, написал достойную постановки драму — весело, весело, дальше, где там, что? Это разве не…? Да, тебе встретился твой коллега Китч и вы пошли вместе домой и выпили шоколаду.

Вероятно, имеется в виду Бернхард Дернбург (Bernhard Dernburg, 1865–1937), с сестрой которого Луизой Вальзер познакомился через Кристиана Моргенштерна, руководил в 1907 г. на должности государственного секретаря Имперской колониальной службой; его дядя Хайнрих (1829–1907) был известным преподавателем гражданского права и работал в Берлине.

Ашингер

Бокал светлого, пожалуйста! Хозяин пивной знает меня уже довольно давно. Я секунду рассматриваю наполненный бокал, беру двумя пальцами за край и небрежно несу к одному из круглых столов, снабженных вилками, ножами, булочками, уксусом и маслом. Ставлю запотевший бокал, как положено, на войлочную подставку и размышляю, стоит ли взять что-нибудь поесть или нет. Мысль о еде влечет меня к барышне у сине-белого столика с нарезкой. Дама отпускает целый набор бутербродов на тарелке, и, обогащенный таким манером, я с достоинством отправляюсь к моему месту. Я не использую ни вилки, ни ножа, только ложечку для горчицы, с помощью которой намазываю булочку коричневым, чтобы затем задушевно отправить в рот, и чувство, которое снисходит на меня при этом, есть самый настоящий душевный покой. Еще один светлого, будьте добры. У Ашингера быстро привыкаешь к доверительному тону обращения к персоналу, через некоторое время начинаешь говорить почти как Вассман в Немецком театре. Со вторым или третьим бокалом светлого в руке кто-то обычно начинает делать разные наблюдения. Хотелось бы самым точным образом записать, как едят берлинцы. Они делают это стоя, но никуда не торопятся. Это все сказки, что в Берлине все только спешат, шипят и рысят. Напротив, здесь знают толк в том, как должно протекать время, все-таки тоже люди. Что за глубокая радость наблюдать, как здесь выуживают булочки с колбасой и итальянские салаты. Деньги обычно достают из карманов сюртука, и часто речь идет лишь о грошах. Я скрутил сигарету и прикурил от светильника под зеленым стеклом. Как хорошо я знаю это стекло и латунную цепочку. Все время заходят и выходят толпы охочих до еды и сытых людей. Умирающие с голоду быстро находят удовольствие у живительного пивного источника и у теплой колбасной горы, а сытые довольно выпрыгивают на деловой воздух, обычно с папкой подмышкой, с письмом в кармане, с заказом в мозге, с четким планом в черепе, с часами на раскрытой ладони, которые говорят, что уже пора. В круглой башне в центре покоев сидит на троне молодая королева, властительница колбас и картофельного салата, она немного скучает в окружении поваров. Входит изящная дама и цепляет двумя пальцами булочку с икрой, я тут же обращаю на нее внимание, но так, как будто мне до колбасы, заметят это или нет. Между тем я нашел время взять еще светлого. Изящная дама немного смущается вгрызться в икряную роскошь, я, конечно, тут же воображаю, что именно я и никто другой являюсь тем, из-за кого она не может дать волю своим желаниям. Мы так легко и охотно обманываемся. Снаружи на площади шум, который, собственно, здесь совсем и не слышно, кутерьма телег, людей, машин, продавцов газет, трамваев, тачек и велосипедов, которых, собственно, также не видно. Совершенно не к месту думать, что нам хочется все это слышать и видеть, мы все-таки не понаехавшие. Элегантно одетая дама, которая еще закусила хлебом, покидает Ашингера. Кстати, а сколько я сам намереваюсь еще здесь сидеть? Парни с пивом моментально утихомириваются, но ненадолго, снаружи вваливаются новые и с жаждой бросаются к бурлящему источнику. Люди, которые едят, рассматривают других, работают челюстями. Ну а у кого рот уже набит, у этого глаза видят еще и того, кто занят тем, что пытается набить рот себе. И люди ни разу не засмеются, даже я. С тех пор, как я в Берлине, я отвык находить человеческое смешным. Кроме того, в этот момент я сам отправляюсь за новым кулинарным чудом, на этот раз это хлебная кровать со спящей на ней сардиной, она лежит на простыне из масла, такой чарующий вид, что я разом бросаю весь натюрморт в разверстую пасть. Смешно? Ни в коем разе. То-то и оно. Что не смешно во мне самом, то в других еще менее смешно, таков долг, в любых обстоятельствах быть о других лучшего мнения, чем о себе, мировоззрение, как нельзя лучше подходящее к серьезности, с которой я думаю о молниеносной гибели сардинного ночного лагеря. Некоторые из людей, что меня окружают, общаются за едой. Важность, с которой они это делают, соответственная. Если уж решил что-то предпринять, делай это достойно и как положено. Достоинство и уверенность в себе производят благоприятное впечатление, по крайней мере, на меня, и потому я так люблю постоять в каком-нибудь из заведений Ашингера, где люди одновременно пьют, едят, разговаривают и размышляют. Как много заключено было здесь всяких сделок. И самое прекрасное: можно часами стоять на одном и том же месте, это всем безразлично, никому из всех тех, что приходят и уходят, это не бросается в глаза. Кто находит вкус в здешней умеренности, может разойтись вовсю, красиво жить не запретишь. Ну а кому не требуется особенной задушевности, тому позволяется найти родственную душу, это не возбраняется.

Действие происходит в одной из дешевых стоячих пивных братьев Ашингеров. Ханс Вассманн (Hans Waßmann, 1873–1932) — актер, выступавший в театре Райнхардта, в основном в комических ролях.

Рынок

Воскресный рынок — это нечто светлое, живое, богатое и веселое. По широкой, обычно такой тихой улице тянутся два длинных прерывающихся проходами ряда прилавков, увешанные и заваленные всем, что только может понадобиться в ежедневном обиходе. Солнечный свет, который обычно лежит здесь по-барски и лениво, сегодня должен скакать и сверкать, жестикулировать, так сказать, каждое живое существо, что вертится здесь, каждый предмет, каждая шляпа, каждый фартук, каждый горшок, каждый батон колбасы, все желает, чтобы на него попал свет. Колбасы, принимающие солнечные ванны, выглядят просто великолепно. Мясо на крюках лучится и блещет, гордо и пурпурно. Овощи зеленеют и смеются, апельсины шутят в изобильных желтых пирамидах, рыбы плавают в широких