Крабат, или Преображение мира - Юрий Брезан

Чтобы оказаться в их числе, а не среди невежд, Якуб Кушк завел по образцу своей амбарной книги, куда записывал цифры помола, отходов и налогов, еще одну - Книгу о Человеке, которая ему сможет пригодиться, когда возникнет необходимость творить человека заново. В этой книге взвешивались и оценивались не только человеческие свойства с точки зрения их пригодности для будущего, но и все то, что неотделимо от человека, как река от мельницы. И взвешивались и оценивались эти свойства не на эфемерных весах чистого разума, а протравливались кислотой накопленного житейского опыта. Ведь Якуб Кушк по собственному опыту знал, что человеческий разум в состоянии выкидывать самые невероятные номера и выдумывать самые несуразные вещи. К примеру, незадолго до того власти прикрыли поблизости гончарную мастерскую только за то, что в ней изготовлялись совсем простые и легкие вазы вместо тяжеловесных и богато изукрашенных (их любил глава государства), а это, как следует из официального документа, создает угрозу существующему строю. Такие и подобные выкидыши человеческого разума не заставили, однако, мельника занести сам разум в графу "отрицательные свойства". Он лишь приписал, что при сотворении человека заново необходимо предусмотреть изоляционную прокладку между разумом и послушанием. И добавил в скобках, что разум не должен быть холопом у послушания.

Когда по берегам Саткулы распространилась весть, что предстоят маневры с участием кайзера, мельник достал из ящика заветную Книгу. Маневры имели к ней отношение постольку, поскольку на них должен был присутствовать император, а величества всех мастей в Книге мельника значились под номером один в графе бедствий, от которых вновь создаваемого человека нужно во что бы то ни стало оградить. Что бы там Творец в свое время ни замышлял, создавая эту породу, ничего путного из его затеи не вышло, сказал Якуб Кушк десятку своих клиентов-булочников. Какого ни возьми: саксонца Оттона, побившего гуннов в битве на реке Лех, или пруссака Вильгельма, бравшего пример с гуннов и посылавшего своих солдат в Китай, или любого другого, - все они в общем и целом ошибка мироздания.

Как во все времена и во всех странах, так и здесь тоже нашлись люди, готовые лизать императорский зад и подбирать крохи с его стола; они повскакали с мест и хором обрушились на мельника. Но автору Книги о Человеке ничего не стоило доказать справедливость своего мнения.

Сначала на примере пресловутого Оттона. Когда тот прибыл на берега Саткулы, дабы лично удостовериться в том, что крест превосходно может служить двойной виселицей, Райсенберг устроил в его честь сражение не на жизнь, а на смерть между сотней безоружных язычников, отказавшихся целовать крест, и двадцатью волками, тоже нехристями. Три волка выжили, и император даровал им свободу. Правда, предание умалчивает, признал мельник Кушк, на каком именно коне восседал император во время увеселительного зрелища.

Потом мельник привлек в качестве доказательства прусского Вильгельма. Дело и впрямь не в том, на какой лошади будет гарцевать кайзер во время предстоящих маневров - с помощью фотографий и последовавшего затем судебного процесса будет задним числом доказано, что столь пугливым оказался великолепный белый жеребец чистых кровей, - а в том, что вред от его прибытия намечается уже теперь, еще до того, как этот злополучный жеребец вместе с кайзером отправится в поход на Саткулу. Ибо Райсенберг опять готовится по-своему встретить кайзера и на случай, если его величеству во время пребывания в замке Райсенберг потребуется посетить такое место, куда ходят пешком и без адъютанта, приказал оборудовать современный благоухающий клозет со смывом.

Не дав ему договорить до конца, сторонники кайзера подняли крик: никто не имеет права отказать Его Величеству в привилегии пользоваться именно таким клозетом. (Насколько они были правы, выяснилось впоследствии, когда после испуга, пережитого из-за мнимой иерихонской трубы, новое устройство не только было благосклонно принято к высочайшему сведению, но и достаточно часто - причем иногда даже с некоторой поспешностью - использовалось.)

Как только мельнику снова удалось завладеть инициативой в споре, он заявил, что повелители мира сего опасны не своими благоухающими клозетами, а тем, что самим фактом своего существования нередко побуждают даже порядочных людей считать воплощением права не закон, а уста повелителя. Так, граф Райсенберг, затеяв еще кое-что обновить в замке, нанял на работу столяра со стороны. И если с точки зрения права, добавил он, возразить против забавы того, прежнего Райсенберга, в сущности, было нечего, ибо уничтожение волков и язычников считалось заслугой перед богом и императором, то с затеей нынешнего графа дело обстоит по-другому: новый столяр Бенно Либескинд нанят противозаконно.

Лучшего доказательства вреда, причиняемого императорами, мельник Кушк не мог бы привести: все его слушатели, в том числе и сторонники кайзера, закипели от возмущения.

Местный глава столяров Пауль Сокула бросился с места в карьер к Петеру Сербину, дружке и защитнику, и спросил без обиняков, разве их отцы зря делали революцию. Петер Сербин ответил на этот вопрос отрицательно, надел чистую рубаху, вычесал из бороды последнюю ухмылку, вспенил кровь порцией ярости и отправился в замок. В это время мельник как раз стоял возле мельницы и плевал в реку, но воды в ней тем не менее не прибавлялось, а если у мельника нет воды, то есть время, вот Якуб Кушк и вынул свою трубу из мешка и присоединился к Другу.

Перед домиком графского садовника чужой столяр сгружал свою мебель; садовник был со странностями: зимой спал в оранжерее, летом где попало и отведенным ему жильем не пользовался. Мельник остановился, направил трубу в сторону пронырливого столяра и заиграл: Уж как город мне покидать-покидать... Столяр Либескинд был человек обходительный, а кроме того, наслышался, видимо, об отсталости местного населения; он решил, что трубач просто по темноте своей счел эту песню подходящей к случаю, вынул из кармана монетку и сказал: "Добрый человек..."

Мельник тут же отдал монетку подмастерью, а дружка и каменщик Петер Сербин сказал столяру: "Не ходи, не придется возвращаться".

Труба фыркнула, а столяр Либескинд сказал, обращаясь к своей жене: "Мы имеем дело только с замком".

Это было ошибкой, потому что революция 1848 года не прошла бесследно, перед замком стоял представитель деревни, и черепица на крыше замка была долговой распиской, наследством старой графини-матери, той самой, которая от мигрени ела селедочьи глаза.

Мельник Кушк прямо на лестнице, ведущей к воротам, протрубил: Восстаньте ото сна, господь стоит у порога; это прозвучало неуместно, во-первых, потому, что играл он за воротами, во-вторых, потому, что в замке никто не спал: граф размышлял над своим будущим романом, графиня разглядывала семейные фотографии из Голландии, а ее четырнадцатилетняя дочь Моника, такая тоненькая и бледная, словно ее морят голодом, в глубине парка сооружала из речных камешков крошечную церковку. Камешки она набрала собственноручно в Саткуле и привезла в парк на собственной козьей упряжке. Козлики Адриан и Хуго вели себя при этом так послушно и смирно, как будто и впрямь принимали близко к сердцу благочестивые труды бедной чахоточной графини, унаследовавшей болезнь от своей матушки, тоже худосочной и малокровной, несмотря на свое голландское происхождение. Девочка, заслышав мелодию, хорал а, сложила руки как для молитвы и запела, а граф нахмурился, музыка мешала течению его мыслей, и он послал слугу к воротам узнать, в чем дело. Вернувшись, слуга доложил, что дело в старинном праве деревни и новом столяре.

А граф уж и сам догадался, в чем дело, - ведь после революций всегда долго еще идут круги по воде; он велел слуге выйти к воротам и объяснить Петеру Сербину, что маневры с участием кайзера не какое-то там дешевое зрелище, а серьезное общенациональное событие, требующее от каждого гражданина определенных жертв. Слуга вышел за ворота и сказал Петеру Сербину, с которым двадцать три года простоял плечом к плечу в ряду баритонов певческого союза "Липа": "Придется нам с тобой немного подрать глотки, чтоб он услышал, как я ради него стараюсь".

Мельник заиграл туш, а Петер Сербин произнес с присущим ему достоинством, но и с явным нажимом в голосе: "Дай тебе бог пшенной каши с кислой капустой! Когда яблони цветут, скоро лето тут как тут!"

Графский слуга возразил с не менее важным видом и с таким же нажимом: "По грибы пошел зимой - значит, ты совсем косой".

Представитель деревни энергично опроверг это утверждение, изложив представителю графа основы добротной каменной кладки. При этом он дважды выделил слово "революция" с такой силой, что граф обеспокоился и подошел к открытому окну. Его слуга, ощутив моральную поддержку с тыла, стал теснить своего противника не столько аргументами, сколько энергичными пинками, пытаясь спихнуть его с лестницы на площадку перед замком. Аргументы же его сводились главным образом к тому, что неизвестно, доведется ли ему когда-нибудь хохотать над комедией, которую они оба здесь ломают, но иначе никак нельзя, а то хозяин у окна, чего доброго, еще смекнет, что к чему.