Хроники неправильного завтра - Лев Вершинин

Итак, юдоль печали веселилась.

Мне же оставалось лишь молиться…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛОДЫ ЛА

1

О Господи Боже мой. Творец и Вседержитель!

К тебе взываю и к стопам твоим припадаю со скорбью, и ужасом, и отчаянием, и страхом, и болью за паству свою. Грозен Ты, и воистину страшнее многого страха равнодушие твое. Но не взыщи, и воззри на тварный мир, иже создан не по минутной прихоти, но Твоею же волей, и оттого уже достоин милости высшей; воззри и ужаснись веселию, царящему в человецех, ибо не в великом ли веселии, истоки великих печалей?

Рассказывает Аркаша Топтунов, затейник, 67 лет.

Гражданин Единого Галактического Союза.

2 июля 2115 г. по Галактическому исчислению.

Если вы думаете, что у импресарио жизнь — малина, так вы уже попали не туда; Аркаша Топтунов знает, что говорит. Тот мальчик с бульвара, что был раньше, стал уже большой, и его на мякине не проведешь. Нет хороших сезонов, нет хорошей публики и плохой публики, а есть люди, которые хочут зрелище, и они-таки имеют полное право его получить. А кто может сделать зрелище? Угадали, Аркаша! Хорошо, хорошо, я понимаю: новое время, новые моды, так было всегда и никакая молодежь не желает кушать булку без масла. Но скажите, кто нашел Ози Гутелли? А? Кем она была и что из нее стало?! А я еще помню, что ей кричали на первых концертах, и бедная девочка плакала в уборной. Не верите — спросите у самой Ози, только не забудьте сказать, что от Аркаши.

Да, конечно, я не тот, что был позавчера, и это уже факт. Сердце, печенка, пятое-десятое, и пусть у ваших врагов будет столько рецептов, сколько я сдаю в макулатуру. Но по утрам, на балконе, я смотрю на свой город и думаю: «Аркаша, неужели эта красота останется без зрелища?», а город тихо шепчет мне «Нет», и я опять тяну этот клятый воз, хотя то, что у меня есть, хватит на три остатка такой жизни, какую я имею.

И не надо, я вас очень прошу, мне говорить, что такое Земля, я лучше вас знаю: Земля — это Земля, и на Земле трудно кого-то чем-то удивить. Но этот жонглер был-таки клубничкой; «Ой, Аркаша, это что-то с чем-то», — вот что сказал я себе, когда узнал про вонючую планетку с дефективным названием — пусть те, кто там живет, его и выговаривают, меня это не касается. Мне нужно другое: чтобы было много и хорошо. А что такое хорошо? А хорошо это интересно!

…Эти картинки попались мне на глаза не будем говорить, где. Ну ладно, в моем клозете. Я еще подумал: «Откуда тут листовки?». Нет, я понимаю, на Земле листовки висят везде, но клозет — это же, простите, храм души, тут надо сидеть и тихо думать, и никаких дел. Но когда Аркаша увидел те фотографии… разве я мог уже думать тихо? Вы бы видели! — мальчики в бело-красном, и что эти мальчики вытворяли с мечами, луками и прочей дребеденью! И Топтунов сделал все, чтобы Земля это увидела.

Когда-то один наивный маленький мальчик, не будем называть имя, так вот, если этот мальчик хотел чего-то иметь, то бегал за солидными людьми по пятам и уговаривал выступить. Теперь я никуда ни за кем не бегаю; бегают за мной. Топтунов дал телекс — и эти дикие люди вообще озверели от восторга. Их Управление Культуры, или как это там называется, сразу сказало: «Да!», и предложило сто, нет — двести, нет — пятьсот солистов! Но во всем нужна мера, особенно в новинках. Я взял одного на пробу.

Скажите, вы бывали когда-нибудь в районе Семипалатинска? Чудный пейзажик, одни сплошные тюльпаны. На космодроме я был тоже один, в смысле

— один встречающий, зато приезжих — как в Одессе летом, но даже в Одессе летом нет столько людей с планеты Дархай. Видите? — вспомнил. Я стоял и собирался узнать своего артиста сразу, чтобы все было без нервотрепки, потому что люди искусства — очень тонкие люди, и чуть что начинаются срывы; вот помню, когда я еще работал с Ози, так девочка хотела, чтобы я делал то-се, и я — таки делал, и Ози хоть сейчас скажет, что Аркаша ей друг, хотя теперь она уже даже и не Аркашин уровень.

Но как, скажите, ради бога, я мог его узнать, если все они одинаково запакованы? Какие-то пятнистые балахоны, какие-то значки, почти без багажа, зато строем. Нет, вы представьте себе: по трапу — строем, с песней! — это было уже зрелище, и его никто, кроме меня не видел. И я узнал его, потому что у меня опыт, а еще потому что на нем не было ничего пятнистого, а все, как на буклете: белые шаровары с красной вышивкой и красное с белым пончо. Стюард шел за ним и помогал нести рюкзак. Извините, я сказал: «Рюкзак?» Не слушайте, я ошибся, это был слон, может, даже два! Мы втроем едва загрузили этот мешочек в мой флаер… Всю дорогу мальчик молчал, я подумал сначала, что он вообще не умеет разговаривать, но когда приземлились, он сделал-таки одолжение и сказал: «Лон Сарджо». Спасибо, я должен был догадываться, что это его так зовут.

В офисе перед ним положили контракт. Можете поверить, что половина моей жизни ушла на эти контракты, и половина моих болячек тоже от них, потому что очень трудно уговаривать дебютантов, какие это прекрасные условия. А этот подписал не глядя, и я пожалел, что не понизил сумму гонорара еще процентов на тридцать. У парнишки с собой была программа выступлений, на хорошей бумаге, с цветными иллюстрациями, и с первого взгляда я понял: это то, что нужно.

Он отдохнул и поел. Потом я предложил прогуляться по городу. Мы шли по улицам, и я думал: «Люди, люди, вы сегодня не смотрите на меня, и это ваше дело, но зря вы не смотрите на этого мальчика, потому что завтра это бесплатно уже не получится». Пусть я повторюсь, но я-таки очень сильно люблю свой город. Эти краски, эта суета с шумом — это все для меня, как вода для рыбы. Мы шли но Ришельевской. Я не знаю, кто такой этот Ришельевский, но, кажется, он кто-то когда-то был и был хорошо, потому что до сих пор такая улица названа его именем. Малыш просто очумел: я не мог оторвать его ни от одной витрины. Не подумайте, что он все хотел купить, нет, он просто смотрел, но как смотрел! — мы так смотреть уже не умеем. Потом он все-таки успокоился и впервые поглядел на меня.

— У вас большие пункты равенства.

Вы себе представить не можете, как он это сказал. Как будто там у него магазины еще лучше! Тут же он добавил:

— Но роскошь — это плохо! — и больше на витрины не оглядывался.

Мальчик был шустрый и совсем не жалел мои больные ноги, он почти что тянул меня за руку. Когда мы дошли до спуска, знаете, около музея Леандра Верлу, я встал, как статуя, и сказал:

— Нет, дитя мое, Аркаша дальше не пойдет.

И мы зашли в «Ротонду». Ой, что там начало твориться, когда богемка увидела Аркашу… Содом и Гоморра! Топтунов между ними — это ж, может быть, контракт, а контракт Топтунова — уже не какая-нибудь путевка в жизнь, а вагон-экстра.