Камень Грёз - Кэролайн Дж. Черри

– Хорошо. – Он еще крепче обнял арфу. – Но дальше этого места я не пойду с тобой. Пожалуйста, не проси меня. Я не хочу обнаружить утром, что за ночь прошли годы и весь мир постарел.

– Ладно. – Арафель уселась рядом с ним, обняв руками колени, и откинулась назад. – Значит, ты узнал меня. Но чем тебе могут помешать прошедшие годы? Чем тебе так мил твой возраст? Похоже, время не было так уж добро к тебе. Я думала, ты будешь только рад посмотреть, как оно проходит мимо.

– Я – человек, – промолвил он очень тихо. – И я служу своему королю. И это мое время, не так ли?

Это было так. Она не могла принудить его. Войти в иной мир можно, лишь пожелав того. Фиан не желал, значит, это был конец. Более того, теперь она ощущала глубокое горе в его сердце и холодный привкус железа.

Арафель все еще могла ускользнуть отсюда, махнув рукой на его упрямство. Она заплатила за него непомерную цену, и теперь ей стоило бы отступить и оправиться, даже если по человеческим меркам это займет годы. От арфиста веяло несчастьем. Он разбил все ее надежды. Она чувствовала смертность, и тлен, и слишком много человеческого.

Но она предпочла остаться и утопать в лунном свете, глядя на Фиана. Он прислонился к стволу векового дерева и тоже смотрел на нее, лишь изредка отводя глаза, привлеченный шорохом листьев, и снова возвращался к ней – средоточию всей древности леса, всех опасностей, грозящих куда как большему, чем сама жизнь. И наконец, несмотря на всю его осторожность, взгляд его начал замутняться, и шорохи овладели им и заворожили шепотом листьев и теплом спящего Элда.

V. Охотник

Фиан спал и проснулся лишь на рассвете, моргая и оглядываясь от страха, что деревья могли уже вырасти и умереть от старости, пока он спал. Лишь в самую последнюю очередь его взгляд остановился на Арафели, и она рассмеялась – эльфийским юмор в конечном счете мягок, хотя иногда он и оказывался жесток к людям. Она знала, как выглядит в дневном свете, вид ее был столь же суров, как и растение, именем которого она себя называла. Она казалась загорелой, худой и поджарой, облаченной в лоскутное одеяние из легкой серо-зеленой ткани, и лишь меч оставался прежним. Она сидела, заплетая волосы в серебряную косу, и улыбалась арфисту, который отвечал ей тревожным взглядом.

Вся земля потеплела этим утром. Тучи не застилали солнца в этот день, и оно проникало даже в чащу леса. Фиан протер глаза после сна и открыл свою суму, собираясь позавтракать.

Похоже, в ней мало что было: он вытряхнул кусочек вяленого мяса, с сомнением взглянул на него, разрезал пополам и предложил часть Арафели – располовиненная, эта трапеза была столь скудной, что ее не могло хватить человеку, особенно такому изможденному и голодному, как он.

– Нет, – промолвила Арафель. Даже аромат вызывал у нее отвращение – она не испытывала аппетита ни к человеческой пище, ни к плоти бедных лесных созданий. Но то, что он предложил ей еду, его самоотверженная учтивость растопили ее сердце. Она достала пищу из собственных запасов – дары деревьев и пчел и многое другое, что не вызывало боли у владельцев при заимствовании. Она поделилась с Фианом, и он схватил свою долю с отчаянной жадностью.

– Вкусно, – поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение – он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и Арафель одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, – то было воспоминание о другом, более светлом мире.

– Сыграй для меня, – попросила она его.

Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно задремала в смертном Элде впервые с тех пор, как выросло не одно дерево. Прикосновение смертного солнца пролило на нее эту благодать, о которой она давно уж позабыла.

И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.

В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.

У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.

Предательство воспевала она когда-то, убийство королей и бардов.

Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.

Отдавая камень, она наложила на него чары, так чтобы Эвальд не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, более добрые, по мере того как он начал клевать носом, – ибо камень обладал такой силой. Она бы ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но Эвальд к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.

– Нет, – горестно прошептала Арафель, замерев на грани сна перед огнем в Кер Велле. Она бы протянула руку и сняла камень с этой мерзкой шеи, но она была не властна забрать то, что отдала по доброй воле. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.

Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого были арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.

Так что она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась урезонить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а