Последний перевал - Алексей Котенев

Рядом с Терехиным лежал Архип Богачев. Он первым прорвался к японским пушкам, уничтожил гранатой артиллерийский расчет. Но ему не повезло. Подбежавший сзади самурай кольнул его штыком.

— Х-худо мне, лечу куда-то. Видно, конец… — прохрипел Архип.

Сулико принялся перевязывать ему рану. Архип откинул назад голову, подозвал Ермакова, заговорил непослушным, одеревеневшим языком:

— Старшой, увидишь нашего лейтенанта, скажи ему: это я тогда пальнул за Аргунь. Пускай ребят не трясут. Я это…

— Нашел время каяться! — озлился Ермаков.

Архип не расслышал его слов, но, почувствовав, за что могли его сейчас упрекнуть, сказал, как бы оправдываясь:

— Таился по причине: боялся, шлепнут меня, и за Витьку не расквитаюсь. А теперь можно, пущай…

— Чего колобродишь? — еще больше рассердился Ермаков. — Ты кровью искупил свою вину. Понял? И не морочь мне голову! Вот выздоровеешь — и валяй на Амур, ловить своих тигров!

В посветлевшем ущелье раскатисто запели танковые моторы. Гулко грянул артиллерийский выстрел. Надо было поскорее отходить в сторону, дать дорогу приближающимся тридцатьчетверкам. Братья Охрименко положили Архипа на плащ-палатку, понесли за горный кряж. Ермаков вытер грязным рукавом гимнастерки вспотевший лоб, окинул уставшими глазами площадку, подступающую к ущелью, спросил:

— И как это вы додумались выманить их из ущелья? Сколько жизней наших спасли!

— Это все Ахмет смудрил, — кивнул Санька на друга.

— А как же? — вздернул плечи Ахмет. — Я командиром тут был. Только вот Терехин, понимаешь, приказания не выполнял. Я его гоню в щель, а он огрызается…

— Ну хватит тебе, — одернул его Санька.

Из горной теснины вырвались первые три танка и, опрокинув с ходу расставленные в горловине японские пушки, двинулись без остановки дальше, к перевалу.

— Долго будешь жить, Ахмет, коль шутить умеешь, — сказал Ермаков и побежал к танковой колонне искать Чибисова, чтобы доложить ему о выполнении боевого задания.

VII

Когда бригада спустилась с перевала, штабные радисты поймали сногсшибательную новость: Япония капитулировала! И как ни лил свирепый дождь, как ни бесновался разгулявшийся ветер — на сердце сразу полегчало: конец войне! Пришла долгожданная окончательная победа!

Промокшие до костей и уставшие до смерти гвардейцы орали и плясали как сумасшедшие. Застрекотали по-сорочьи автоматные очереди, в дождливое темное небо взлетали разноцветные ракеты, заухали, будто захохотали от радости, танковые пушки.

— А ты говорил: не играет значения! — шумел Ахмет, схватившись с Терехиным бороться. Филипп Шилобреев сбросил с головы каску и, прыгая на мокрых сосновых сучьях, вопил от радости:

— Рязань, не поддавайсь! Казань, напирай!

А потом схватил за грудки хохочущего белозубого Сулико, затряс его обеими руками изо всей силы:

— Ты проверь мне, проверь еще раз свой проклятый эфир! Не набрехал ли там какой дьявол?

В палатку, заваленную пахучими сосновыми сучьями, ворвался торжествующий Ермаков, крикнул прямо с ходу:

— Ну что, безотцовщина, дождались своего часа! Я же печенкой чувствовал, что путь в Ольховку лежит через Большой Хинган! Здесь наша станция расформирования!

Несколько минут спустя утомившиеся разведчики попадали на сосновые сучья и заснули мертвецким сном. Ермаков хотел было рассказать Шилобрееву о том, что слышал в штабе бригады, но осекся на полуслове и тоже умолк.

… И приснился Ивану расчудесный сон. Будто вызывает его командир бригады и говорит:

— За умелые действия при штурме Большого Хингана вручаю тебе, как гвардейскому разведчику, удостоверение о демобилизации и предоставляю в твое распоряжение персональный самолет. Крой, Иван, в Ольховку, пока я не передумал.

Посадил Ермаков свою «пятерку нападения» в самолет и взял курс на город Нерчинск. Поплыли под крылом леса и поля, сверкнула на солнце знакомая Шилка. А вот и родная Ольховка прижалась к речному берегу. Приземлился самолет за околицей, и подались ребята в деревню. На счастье, утро выдалось такое распрекрасное, что словами высказать невозможно. Дух захватывает от несказанной красоты. Шилка вроде к венцу разрядилась — от солнца захлебывается. С берегов к ней зеленые ракиты склонились, белые березы прихорошились, из-за оранжевых кленов красные гроздья рябины проступают. Вдоль берега огородные плетни тянутся. На них глиняные кринки сушатся, тыквенные плети лопушатся. А в огородах чего только нет: горох зелеными копнами поднялся, за пузатыми капустными кочанами огненные маки цветут, подсолнухи, в солнечных венчиках, улыбаются. Красотища, да и только!

И так захотелось Ивану снять сапоги да пробежать, как бывало, по мокрой траве босиком! Только некогда сейчас разуваться: вон уже белеет ставнями родной дом, зеленеют на заборе плети хмеля. Над оградой плывет синий дымок. Под ветлой, у маленькой, сложенной из старых кирпичей печки, стоит мать в белом в крапинку платке нестарой серенькой кофточке.

— Мама! — крикнул Иван и бросился к ней.

Мать протянула к нему руки. Из-под крыльца выскочил разъяренный Шарик. Иван подбежал к матери, обхватил ее огромными ручищами. На шум выбежала на крыльцо сестренка Феня.

— Ванюшка! Братец! — взвизгнула она и вручила Ивану красные маки.

Обняв мать и сестренку, Иван глянул на крыльцо. Мать сразу поняла этот взгляд, невесело сказала:

— Нету, нету. Написал, а сам глаз не кажет. Видно, стыдно их казать, аспиду окаянному.

Посмотрел Иван матери в лицо и увидел, что она стала совсем дряхлой старухой. Волосы вроде золой присыпаны. На исхудавшем лице появились, глубокие морщины. Добрые глаза совсем выцвели и ушли куда-то вглубь.

Иван представил своих друзей.

— Наливай, маманя, щей — я привел товарищей!

— Милости просим, дорогие сынки, — поклонилась мать.

А сынки окружили плотным кольцом Фенечку, хотят взять ее в плен. Ахмет и Терехин подхватили ее с двух сторон под руки. Шилобреев беспрестанно накручивает усы, звенит наградами. А Сулико подошел сзади и нежно нашептывает ей что-то про любовь или про сады, которые он разведет на берегу Шилки.

Но Фенечка смотрит на ухажеров свысока.

— Опоздали вы, мальчики, — говорит она им. — Полюбила я пограничника Карацупу — кавалера ордена Славы всех трех степеней.

Ермаков чуть не прыснул от смеха. Ну, дела! Без дуэли тут, видно, не обойдется.

Мать заспешила в огород копать свежую картошку. С нею пошел Сулико и сразу начал рассказывать что-то про сады. Феня побежала за огурцами и помидорами. Ахмет галантно вызвался оказать ей посильную помощь. Терехин тоже потопал за ними, приглаживая на ходу льняную челку.

Не успел Ермаков оглядеть заросшую бурьяном ограду, как щелкнула щеколда и у калитки появилась Любка. Она была в белом свадебном платье. На голове алел пышный венок из марьиных кореньев, а на ногах поблескивали на солнце золоченые башмачки, какие бывают только в сказках.

— Как хорошо, что ты приехал! — воскликнула она. — Отец меня уверял, что ты, как сын бегляка, ни за что не вернешься в Ольховку. Велит выходить замуж за Женю.

— И ты выходишь за него? — с тревогой спросил Иван.

— Я шесть лет ждала тебя, как обещала. Помнишь?

— Но зачем же ты надела свадебное платье?

— Это платье для тебя. А вот цветы, марьины коренья, — я насобирала их на наших курганах, — сказала Люба и подала ему букет цветов.

Ивану хотелось высказать ей все нежные, ласковые слова, которые накопились у него за эти шесть лет, но как же их скажешь, когда рядом стоит Шилобреев, а в калитку уже ломятся с полдесятка Фениных подружек да стайка ольховских ребятишек, невесть откуда прознавших о его приезде. Вместо нежных слов Иван сказал:

— Приглашаю на пиршество по случаю прибытия высоких гостей, и, безусловно, с родителем. Как он, Степан Игнатьевич, себя чувствует?

— Я же тебе писала: ногу волочит. Совсем плохой стал.

Мамка и Сулико принесли ведро картошки, а Феня в сопровождении двух телохранителей явилась с ведром свежих огурцов и помидоров.

— Закуска-то, ребята, царская. Это же пища богов! — не удержался Иван, глянув на свежие с пупырышками огурцы и рдеющие на солнце свежие помидоры. — Прошу всех к столу!

Иван повел Любу в дом. С невыразимым трепетом он оглядывал знакомые с детства стены. Все тут было ему знакомо, все — до последнего сучка в дверном косяке и до самой маленькой трещинки на полатях. Та же семилинейная лампа, тот же рукомойник чайником над тазом, те же петухи на рушнике, повешенном на зеркало. В прихожей огромная печка с голубчиком, где всегда привязывали теленка. Печка вроде бы даже расширилась — сидит, как толстая баба в белой шали, и в окошко на Шилку поглядывает.

Но потом все это вдруг куда-то, исчезло, и они оказались в роскошном дворце, расписанном райскими птицами. На столе появились дорогие вина, редкие закуска. Филипп Шилобреев наполнил бокалы шипучим вином, В это время в зал вошел Степан Жигуров. Иван даже удивился — как он постарел. Глаза помутнели, побелела голова. Опираясь на костыль, он подошел к столу и, глянув в упор на Ивана, спросил, насупив брови: