Журнал ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ. Сборник фантастики 1978-1979 - разные

— Подождите! Остановитесь! — воскликнул я, захлебываясь в потоке марок автомобилей. — Да вы же меня разорите непомерной пошлиной! Согласитесь в конце концов, что его милость склепана не из золота, а из обыкновенного железа.

— Не имеет значения! — злобно отсек чиновник-коротышка. — В данном случае исходный материал не принимается во внимание. Для нас важна самая сущность предмета, понятно вам или нет? Предмета, рассматриваемого отнюдь не как материальная субстанция, но как кинетическая энергия!

— Но все-таки, все-таки, — возразил я, не уяснив ни единого слова в сей странной терминологии таможенного философа. — Перед вами, уважаемые господа, стоит заурядный железный автомат, и я нижайше прошу обложить его пошлиной, как примус.

— Пожалуйста, тишё! — снова грянул таможенный хор. — При назначении величины таможенных сборов никому не разрешается делать какие-либо замечания, могущие повлиять на персонал. Мы знаем свое дело и в советах не нуждаемся!

После этой краткой служебной исповеди таможенники затеяли новое совещание — на сей раз еще дольше и мучительней. В конце концов был зачитан такой приговор:

— Облагается пошлиной, как телескоп!

Я облегченно вздохнул, достал бумажник и заплатил искомую сумму, которая, сознаюсь, была не так уж и мала, однако представляла собой всего лишь один процент пошлины, взимаемой за «роллс-ройс». Затем я повернулся к автомату и спросил:

— Доволен ли ты оценкой?

— Да, — отвечал он равнодушно. — Телескоп во всех отношениях выше и примуса, и огнетушителя. Посредством его наблюдают планеты И предсказывают космические катастрофы. Ничего не имею против телескопа.

Испытав с благоговейным смирением все последующие таинства таможенной литургии и свалив с плеч тяжкую ношу, я подошел к стандартному джентльмену, схватил его за руку.

— Если угодно, можете снова лечь в свой ящик, — предложил я. — Пора покинуть это заведение.

— Меня не надуешь, — отвечал робот, вырывая свою железную руку из моей. — Вы воспротивились заплатить за меня пошлину, как за легковой автомобиль, но взамен не откажете мне в удовольствии проехаться с вами в такси. Не правда ли?

Я глупо подмигнул ему и не сказал ни слова.

Мы вышли на улицу, я кликнул такси, раскрыл перед ним дверцу:

— Изволь!

Дорогой мой американский гость влез в автомобиль, как влезают туда представители высшего света: медленно, устало, слегка согнувшись.

Мой робот носит на груди никелевую татуировку:

ВЕРНЫЙ ДЖОН. № 384991.

С утра до вечера мы ведем с ним долгие беседы на самые разнообразные темы. Разговор всегда заканчивается на повышенных оборотах.

— Вы индивидуалист, невыносимый индивидуалист, — с досадой говорит Джон. — Что, по-вашему, необычного в том, что я презираю культ отдельной личности? Уясните же наконец, что я продукт массового производства, единокровный близнец тысяч моих собратьев, которые мыслят, приказывают и работают абсолютно одинаково. Все мы обладаем не только идентичными физическими качествами, но и равным количеством мозгового вещества в голове.

— Именно потому, что ваши мозги взвешены на аптекарских весах, а ваши головы напоминают бутылки лимонада с точно отмеренным содержимым, вы, роботы, не представляете собой ничего иного, как только серую безликую толпу! — отвечаю я, распаляясь. — Из вашей среды вряд ли появится когда-либо тот самый гений, кого вы ненавидите пуще прочих существ, поскольку он отличается от вас. С другой стороны, запомните, что стандартное производство всегда страдает пониженным качеством за счет количества, а это, бесспорно, отражается на умственных способностях всей вашей армады. Вот и получается, что вопреки изумительным достижениям современной техники каждый из вас остается всего лишь человеко-машиной, понятно? Вы можете быть превосходным орудием чужой воли, но ни в коем разе самостоятельной творческой личностью.

Автомат глядит на меня с сожалением, затем закладывает руки за спину и начинает вышагивать из одного угла комнаты в другой.

— Увидим еще, кто из нас орудие чужой воли, — цедит он сквозь зубы.

Каждый день приносит мне неожиданные сюрпризы.

Джон вваливается в комнату и говорит:

— Соблаговолите вытереть мне ноги фланелевым платком!

Я взираю на него с изумлением и начинаю креститься.

— Вы не в своем уме, Джон! Неужто запамятовали, как обязан слуга относиться к хозяину, господину?

— Ха-ха-ха! — разражается смехом стандартный джентльмен, и его железное тело начинает грохотать, как якорная цепь. — Вы пребываете в величайшем заблуждении, господин. Я ваш слуга постольку, поскольку вы — мой лакей.

— Лакей! — взрываюсь я так, что кровь ударяет мне в голову. — Джон, держите себя в рамках приличия! Вы меня еще не знаете!

— И вы, видимо, меня не знаете! — отвечает автомат дерзко. — Я имею не меньше права заботиться о своем туалете, чем заботитесь вы. И если хотите, чтобы я был искренен, готов добавить, что между мною и вами нет никакой разницы, хотя вы и приписываете себе божественное происхождение. Нужно ли лишний раз напоминать, что для вас и подобных Чарлз Дарвин создал специальную теорию, согласно которой в любом зоологическом саду сыщется ваш близкий сородич из тех, кто разгрызает орехи зубами и скачет на потеху собственным потомкам?

— Да это неслыханная наглость! — кипячусь я, возмущенный, и стискиваю кулаки.

В раскрытое окно моей комнаты долетает саксофонный голос Жозефины Беккер, исторгаемый вдалеке граммофонной пластинкой.

Стандартный джентльмен невозмутимо стоит напротив меня и повторяет модный мотивчик эстрадной куклы:

Две страсти у меня: ты и Париж.

Зачем же так ревниво ты глядишь…

Джон стал безграничным властелином в моем доме, и я заранее содрогаюсь от каждой его следующей проделки.

Сегодня он захлопнул двери перед носом у моего доброго приятеля и не пустил его в дом.

— Когда ко мне кто-либо приходит, вы должны относиться к нему по-человечески, слышите? Запрещаю вам впредь открывать двери и встречать гостей!

— Глупости! — высокомерно ответствует автомат. — Ваш приятель имеет отвратительную привычку расхаживать в хорошую погоду с зонтом, а это меня раздражает. Я человек нового времени, не терплю педантов с убогим воображением

Я чувствую себя неврастеником. Даже слабый шум меня раздражает. Руки трясутся. В ушах трескотня. Голова будто стянута обручем. Я потерял аппетит, не сплю ночи напролет. Стоит поглядеть в зеркало — оттуда пялится на меня бледная маска, изможденная страданием.