Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Бросил взгляд на часы. Я устал. В глазах чувствовалось жжение, как будто под веки забралось полчище комаров. Или пауки сплели паутину. Было всего два часа ночи. Мама приедет подменить меня только к шести утра.

В коридоре никого не было, неоновый свет, отражавшийся от болотных стен, резал глаза. С трудом переставляя ноги по ступенькам лесенки, я сунул сигарету в рот. И вышел на террасу.

Дождь закончился. Влажная пелена, как смог, висела в воздухе, мешая нормально дышать и двигаться. Облака напоминали горки прокисших сливок.

Я тяжело опустился в принесенное сюда кем-то садовое кресло, возле ведра с песком для окурков. По телу прошла дрожь от безумной усталости. Я закурил и закрыл глаза, надеясь никогда не открывать их снова.

И понял, что хочу исчезнуть прямо сейчас. Я больше не могу.

Открыв глаза, я обнаружил, что уже не один. К перилам прислонилась тень – темный силуэт в клубах голубого дыма. Казалось, она полностью поглощена созерцанием панорамы города. Несмотря на сутулость, ее осанка была не лишена определенного благородства. Женщина. Я присмотрелся. Одета во что-то белое. Наверное, медсестра.

Я решил не отвечать. Разговаривать не было никакого желания. К тому же я сомневался, что мне удастся найти слова. Откуда-то донесся грохот трамвая и треск тока в проводах.

Медсестра заговорила со мной, когда я бросил окурок в ведро и встал с кресла, собираясь вернуться к Эмме.

– Дерьмовая ночка, а?

В голосе женщины слышались какие-то странные нотки, то ли металлические, то ли деревянные, будто железной пилой распиливали доски. Но он заставил меня подойти к ней на несколько шагов. Голос показался мне знакомым, хотя раньше я никогда ее не встречал.

– Да, дерьмовая, – согласился я. – Но не думаю, что здесь бывают хорошие ночи.

Женщина повернулась ко мне и облокотилась на перила. В темноте я не мог разглядеть ее лица – видел лишь сигарету во рту и черный силуэт на фоне огней Турина.

– Когда как. Бывают и хорошие. – Откуда-то с нижних этажей донесся душераздирающий стон, в котором было что-то звериное. Я вздрогнул, женщина посмотрела на меня. – Эта не из хороших, – пожала она плечами.

– Ну, я пойду вниз. К своей девушке. Спокойной ночи.

Убрав локти с перил, женщина подошла ко мне на пару метров. Она казалась призраком, парящим в нескольких сантиметрах над землей. Наконец я смог разглядеть ее лицо. Оно было уродливым. Почти до отвращения. Разные, криво посаженные, очень темные глаза, длинный, сморщенный, как увядшее растение, нос, тонкие лиловые губы.

И только тут я понял, что она невероятно высокая. Неестественно высокая. Ее голова в копне светлых волос возвышалась над моей. Незнакомка бросила сигарету на просмоленный пол, пнула ее под старый удлинитель и закурила еще одну.

– Что с твоей девушкой? Я буду на ты, если ты не против, – определить возраст женщины было невозможно.

Я махнул рукой, мол, хорошо, как хотите, на ты, так на ты. Проглотил слюну и уставился на размыто-серый город под ногами. Черно-белый снимок плохого фотографа.

– Опухоль… Неоперабельная, – пробормотал я. Учитывая в каком мы отделении, решил, что говорить, где она находится, нет смысла. Несколько секунд думал об этом, как о чем-то очень важном. Хотя может, так и было. – Опухоль все росла и росла, потом развился отек, и ей стало плохо, и…

Я не договорил. Медсестра подошла еще ближе. Да, она была слишком высокой, слишком худой, слишком призрачной и в то же время бесцеремонной.

– Твоя девушка умирает? – прошипела она. Вопрос прозвучал так, словно не требовал ответа.

– Д-да, – прошептал я. – Наверное, да. Может быть, скоро. Мне пора вниз.

Вытянув руку, женщина сжала мое предплечье. Мне показалось, что в тисках ее могучей хватки локтевая и лучевая кости трутся друг о друга. Невероятная сила для такой худой руки.

– Не уходи, побудь тут еще немного. Подыши воздухом, тебе полезно.

Окинув взглядом крыши Турина, я почувствовал, что умираю. По небу, словно табун лошадей, неслись вспотевшие тучи, фиолетовая вспышка молнии вдруг осветила террасу.

Я вырвал руку и увидел, что на лице медсестры появилась кривая ухмылка, которая окончательно его изуродовала. В ней читались напряжение, разочарование и грусть. Она пожала плечами и вернулась к перилам. Наклонилась вперед и стала почти нормального роста. Я застыл на месте, уставившись на нее.

– Диего, я хочу рассказать тебе одну историю, – ее голос скрипел, как стекло, перемалываемое жерновами.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Наверное, прочитала в карточке твоей девушки.

Облака на несколько секунд расступились, позволяя луне разбросать свои позолоченные соцветия. Я понял, что за все время, пока Эмма лежала в больнице, эту медсестру не видел ни разу.

– Давно вы здесь работаете? – вопрос прозвучал намного суровее, чем мне бы хотелось.

Женщина усмехнулась.

– Слишком давно. Всегда. Так хочешь послушать историю или нет? Твоя девушка никуда не денется. И не умрет, пока ты здесь. Так очень редко бывает.

Я нерешительно подошел к перилам и закурил. Тучи соединились друг с другом, как края рваных ран. Я смотрел на молнии, которые мелькали все ближе.

– Ладно, рассказывайте.

Медсестра стояла в паре метров справа от меня. Наклонила голову набок, с какой-то скользкой ужимкой, не знаю, как это еще назвать, и заговорила.

– Давным-давно, когда еще не было электричества и люди не умели добывать огонь, они спали в темноте. Темнота окутывала весь мир, поглощала все вокруг. В мире черном как смола, человек оставался в одиночестве. Можешь представить себе что-то страшнее?

– Не знаю. (Что за бредовые истории она рассказывает? Только их мне еще не хватало.) Не знаю, – повторил я и пошел к лестнице.

Медсестра выпустила сигаретный дым через нос и продолжила.

– Рассвет значил все. Каждый раз, когда всходило солнце, эти несчастные смеялись и танцевали, каждый божий день они выползали из пещер, из своих вонючих убежищ, и радовались как идиоты тому, что все еще живы. Они проводили ночь, плача, дрожа от страха, они были постоянно настороже, даже во сне, постоянно боролись с кошмаром. Они проживали ночь внутри ночи, понимаешь? Ночь в ночи, а потом, наконец, видели свет. Но эта темнота оставалась с ними, пока не наступал следующий вечер.

Я опустил голову, бросил окурок через перила и несколько секунд смотрел, как он падает.

– Не понимаю, что́ вы пытаетесь мне сказать, – вздохнул я. – Это даже не история, а… чушь собачья. Мне нужно возвращаться к Эмме.

Женщина вздрогнула, и я снова обратил внимание, как она пугающе непропорциональна. Ее глаза впились в меня, и я увидел в них злобу – дикую, первобытную.

– Что значит «даже не история»? Это история каждого из нас, – негодовала она, яростно жестикулируя. – Это вечная история, которая будет повторяться снова и снова. До самого конца.

Потом она ткнула в горизонт костлявым, слегка подрагивающим пальцем. Возможно, свет падал как-то необычно, но я насчитал минимум пять фаланг. Не палец, а настоящий палочник. Меня начала бить дрожь. От холода. Или от страха. А может, от того и другого. Мне захотелось побыстрее уйти с террасы, вернуться к Эмме, погладить ее руку, проверить капельницу.

– Это история каждого из нас, – повторила медсестра, размахивая длиннющим пальцем, как сумасшедший дирижер, и показывая им в сторону туринских огней.

Именно тогда это и случилось. Сначала я увидел, что далеко-далеко, на самом горизонте, погасли фонари. Вспыхнули ярче, как при перегрузке, а потом погасли. Блуждающие огни современного мира. Умирающие светлячки. Угольки, брошенные в воду.

Потом все быстрее и быстрее темнота стала надвигаться на нас. Огни умирали один за другим – уличные фонари, рекламные вывески, окна домов, где горел свет или серыми искрами мерцали тусклые экраны телевизоров.

Тьма наступала стремительно. Накатывала неумолимо, как черная волна, казавшаяся одновременно и мертвой, и живой.