ОНО - Стивен Кинг

«Вилл, хватит», — сказала моя мама.

«Нет, я хочу послушать», — сказал я.

«Тебе уже пора в постель, Микки, — сказал он, растрепав мои волосы своей большой натруженной рукой. — Мне хотелось бы рассказать тебе еще одну вещь, но боюсь, ты не поймешь, потому что я и сам не очень-то понимаю. То, что случилось в Черном Местечке, — очень плохо, я даже не думаю, что это случилось из-за нас, черных. И даже не потому, что это было слишком близко от Западного Бродвея, где жили, да и сейчас еще живут богачи Дерри. Я не думаю, что Легион имел здесь такой успех, что они привлекли больше всего народу в Дерри, а не в Портленде, Левинстоне или Брунсвике, потому что здесь как-то особенно ненавидят черных. Все зависит от почвы. Так вот, мне кажется, что все плохое, болезненное прекрасно себя чувствует на нашей почве, здесь, в этом городе. Я все ломаю голову над этой проблемой вот уже многие годы. Я не знаю, почему это так, но это так… Но здесь есть и хорошие люди, и тогда здесь были хорошие люди. Когда прошли похороны, тысячи людей повернулись к нам, они все поняли и стали относиться к черным так же, как к белым. Все было закрыто почти неделю. В больницах ухаживали и лечили бесплатно. Приносили корзины с едой и письмами сочувствия, которые были вполне искренними. И везде находились люди, помогавшие пострадавшим.

Я встретил своего друга Дейви Конроя именно в то время, а он, вы знаете, бел как ванильное мороженое, но я чувствовал в нем брата, я умер бы за него, если бы меня попросили, и, хотя человеку не дано читать в чужом сердце, думаю, что и он бы тоже умер за меня, если бы понадобилось.

Тем не менее армия освободила нас, оставшихся в живых после пожара, наверное, потому, что им стало стыдно… Я закончил службу в Форте Худ, и я пробыл там шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы поженились в Галвестоне в доме ее родителей. Но на протяжении всех этих лет Дерри никогда не выходил у меня из головы. И после войны я привез твою маму сюда. И здесь появился ты. И вот мы все здесь, почти в трех милях от Черного Местечка, где оно было в 1930 году. Ну вот, Человечек, время идти спать!»

«Хочу про пожар, хочу про пожар», — заныл я.

А он посмотрел на меня с грустью, что всегда так трогало меня, может быть, потому, что это случалось редко, в основном-то он всегда улыбался. «Это история не для маленьких. В другой раз, Микки. Когда мы оба проживем еще несколько лет».

И вышло так, что оба мы прожили еще четыре года, прежде чем я услышал историю о том, что случилось во время пожара. Дни моего отца были сочтены. Он рассказал мне это в больнице, где он лежал, то приходя в себя, то опять теряя сознание, потому что рак разъедал его внутренности.

26 февраля 1985 г.

Я прочитал свои последние записи в тетради и сам себе удивился, разрыдавшись при воспоминании об отце, который уже 23 года как мертв. Помню, как я горевал после его смерти — это продолжалось два года. А потом, когда я закончил Высшую школу в 1965 году, моя мама посмотрела на меня и сказала: «Как бы гордился тобой твой папа!» Мы поплакали друг у друга на плече, и я подумал, что это конец, что мы наконец оплакали его до конца вот этими последними слезами. Но кто знает, как долго длится боль от потерь? Если 30, 40 лет спустя после смерти ребенка или брата, или сестры, вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.

Он ушел из армии на пенсию по нетрудоспособности. К этому времени армия, в которой он служил, стала очень похожей на армию военного времени, только слепой, как он сказал мне однажды, не видит, что скоро все оружие снова будет приведено в действие. Он дорос до звания сержанта и потерял часть левой ноги, когда какой-то новый, вербовщик, испуганный до дрожи, вытащил запал у ручной гранаты и уронил ее на землю, вместо того, чтобы бросить. Она подкатилась к ногам моего отца и взорвалась со звуком, напоминавшим кашель в ночи.

В артиллерии тогда многие становились калеками из-за неисправного оружия. Пули зачастую не стреляли, а гранаты взрывались в руках. У моряков были торпеды, которые никогда не попадали в цель, а если и попадали, то не взрывались. Военно-воздушные силы и Морские воздушные силы имели самолеты, у которых отлетали при приземлении крылья, а в 1939 году в Пенсаколе, как я прочитал, офицер-снабженец обнаружил, что целая колонна правительственных грузовиков не может двигаться, потому что тараканы съели все резиновые шланги и приводные ремни.

Итак, мой отец выжил (включая, конечно, ту его часть, которая стала вашим покорным слугой — Майклом Хэнлоном), благодаря комбинации бюрократических проволочек и неисправного оборудования. Граната взорвалась только наполовину, и он потерял только часть ноги, а не все от головы до пят.

Благодаря деньгам, полученным за нетрудоспособность, мои родители смогли пожениться ровно на год раньше, чем они планировали. Они не сразу поехали в Дерри, а сначала направились в Хьюстон, где до 1945 года работали на военном производстве. Мой отец был мастером на фабрике, выпускающей оболочки для бомб. Мать моя была сестрой милосердия. Но, как он говорил мне в ту ночь, Дерри никогда не выходил у него из головы. И сейчас я думаю, а что было бы, если бы эта чертовская штука сработала тогда, кто вместо меня был бы в этом кружке в Барренсе в тот августовский вечер. Если бы колесо судьбы существовало на самом деле, хорошее всегда бы компенсировало плохое, впрочем, и хорошее может быть достаточно ужасным.

Мой отец имел предписание в Дерри Ньюс. Родители скопили приличную сумму денег. И отец просматривал все объявления о продаже земли. Наконец он прочел объявление о ферме, предназначенной на продажу. Предложение выглядело заманчиво… по крайней мере, на бумаге. Они вдвоем приехали из Техаса на автобусе, осмотрели ферму и тут же ее купили. Первый Торговый банк дал им ссуду на десять лет и они стали обустраиваться.

«Сначала у нас были проблемы, — говорил отец в другой раз. — Кое-кто не хотел жить по соседству с неграми. Мы знали, что такое возможно — я не забывал о Черном Местечке, и потому не удивлялись. Ребятишки, проходя мимо, бросали в дом камни и пустые банки из-под пива. Мне пришлось двадцать раз заменять стекла в окнах в тот первый год. Но не только дети занимались этим.

Однажды утром мы, проснувшись, обнаружили нарисованную на стене птичьего сарая свастику, а все цыплята сдохли. Кто-то отравил их пищу. Это были последние цыплята, которых я пытался вырастить.

Но окружной шериф — полицейских начальников в то время здесь не было, потому что Дерри был еще невелик, — так вот, шериф с рвением взялся за дело. Вот что я имел в виду, когда говорил, что здесь переплетено и хорошее, и плохое… Для того человека, Саливана, не имело значения, какого цвета моя кожа и вьющиеся ли у меня волосы. Он приходил раз шесть, разговаривал с людьми и наконец нашел виновного. И кто бы вы думали это был? Ну-ка, три попытки, первые две не считаются!» «Не знаю», — сказал я.