Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соня решила найти доктора. Подошла к солдату с перевязанной рукой и спросила:
– Скажите, где доктор?.. Впрочем, может быть, вы знаете… в этом ли поезде прапорщик Ланской?
– Да здесь… вон в том вагоне… – солдат показал головой на другой конец платформы.
Соня пошла туда.
Навстречу ей на носилках несли офицера. Всё лицо было забинтовано. На белой марле резко выделялся один чёрный глаз. Соня так торопилась, что едва взглянула на носилки. Что-то неприятное и жуткое было в круглой, как шар, забинтованной голове, с отверстием для глаза. Они встретились взглядом. Соня хотела пройти мимо. Раненый сделал слабое движение. Почти незаметное. И Соня бросилась к нему.
Кто-то крепко схватил её за руку и сказал над самым ухом:
– После… после… сейчас нельзя!..
Соня ответила скороговоркой:
– Это мой муж!..
Хотела высвободить руку. Снова рванулась вперёд. Но её не пустили.
* * *
Николай Сергеевич поправлялся медленно. Он был тяжело ранен в лицо и голову.
– Знаешь, как странно, – сказал он Соне, – я был на войне сорок минут. Не видал неприятеля. И вот, кажется, изуродован на всю жизнь.
Соня рассказала ему, как ждала телеграммы об его смерти.
– Теперь я способна чувствовать только одно – что ты жив.
– Да… жив… Но я, Сонечка, урод…
Он посмотрел на неё долгим-долгим тревожным взглядом. Соне почему-то стало ужасно смешно:
– Урод… уродинка мой…
– Нет, я не шучу, – настойчиво повторил Николай Сергеевич, – я не видал своего лица, но, должно быть, меня изуродуют раны.
Соня почувствовала в его голосе боль и перестала смеяться.
– Что ж, – сказала она, – я люблю тебя всего… Какой бы ты ни был…
И, чтобы прогнать последнюю тень тревоги, прибавила:
– Теперь даже больше буду любить…
– Ну, уж это ты врёшь!
И по блеску его незабинтованного глаза она видела, что он смеётся.
– Уродинка мой, – снова сказала она. И долго-долго целовала его руки.
Николай Сергеевич пролежал всю зиму. Наконец доктор сказал, что скоро можно будет выписаться из лазарета.
В этот день Соня принесла цветы – нежно-лиловые фиалки.
Он молча взял их и положил на столик.
Соня хотела сказать что-то, но взглянула в его открытый глаз и остановилась: на неё смотрел кто-то чужой – упорно и зло.
– Коленька, что случилось?! – вырвалось у неё.
– Сегодня я первый раз видел себя в зеркало… без повязки… я совершенно изуродован.
Соня быстро обняла его и, целуя белую повязку на его голове, сказала:
– Господи! А я думаю, что случилось…
Его волнение передалось ей. Но она думала только об одном: успокоить его.
– Да пойми ты, раз навсегда… я люблю тебя, всего тебя… а не лицо твоё…
Он взял её за руку. Близко придвинул к себе и сказал:
– Такого нельзя любить… я знаю наверное…
Слёзы обиды сжали ей горло.
– Не смей говорить так… Я буду любить всегда… Понимаешь: всегда!
Она отвернулась, чтобы не расплакаться.
Он обнял её и совсем другим голосом сказал:
– Я всё время только об этом и думаю… Ведь такой ужас, Сонечка… Я не только изуродован. У меня совсем чужое лицо…
– Я не понимаю, – горячо проговорила Соня, – ты как-то иначе чувствуешь – иначе любишь… Ну, скажи, если бы со мной случилось это… ты разлюбил бы меня?
Николай Сергеевич подумал и сказал:
– Не знаю… То есть, конечно, я не разлюбил бы… но что-то изменилось бы – потому что ты стала бы другой… Ведь я и лицо твоё люблю… и глаза, и губы, и волосы… И вдруг всё другое… Я не знаю. Мне трудно представить, что бы я почувствовал…
– А я знаю наверное, что буду любить тебя всегда! – решительно сказала Соня.
* * *
Когда доктор позволил снять повязку, Николай Сергеевич сказал Соне:
– Я не хочу, чтобы ты в первый раз без повязки увидала меня здесь. Я буду носить её, пока не выйду из лазарета.
– Как хочешь… Только напрасно ты волнуешься.
Она говорила совершенно спокойно. Но первый раз за всё время болезни ей почему-то стало жутко…
Через несколько дней Николай Сергеевич вместе с Соней приехал домой. Вошли в кабинет. Он сел на диван и сказал ровным, точно застывшим голосом:
– Развяжи сзади бинт – я сам сниму его.
Медленно стал разматывать марлю. Не свёртывал её, а лентой спускал на пол. Соня машинально смотрела на его пальцы, неловко сбрасывавшие повязку, и не помогала ему, как будто бы всё это обязательно он должен был сделать сам.
Последний бинт упал на пол. Осталась ещё какая-то широкая белая накладка. Николай Сергеевич снял её.
Правый глаз вытек совершенно. Вместо него была красная разорванная впадина. Надорванная верхняя губа висела буграстым, бесформенным комком. На обнажённой десне зубы казались громадными. Поперёк лба и носа легли багрово-красные рубцы.
– Не надо же! Не надо! – бессмысленным криком вырвалось у Сони.
Она бросилась к Коленьке и, точно ища у него защиты, обхватила руками.
Николай Сергеевич с трудом разжал ей руки. Поднял. Посадил на диван. Взял валявшийся на полу бинт и ушёл в другую комнату. Через несколько минут вернулся снова. Лицо его было забинтовано. Он сел на диван, около неё, и сказал:
– Я всегда буду носить повязку. Ты не увидишь больше моего лица. Ведь так лучше? Ведь лучше? – наклонялся он к ней, стараясь заглянуть в глаза.
Но Соня ничего не могла ответить. Она не слыхала его.
* * *
Соня сшила Николаю Сергеевичу маску, которая закрывала все рубцы его лица.
Соня не плакала. Обо всём говорила одним тоном. На Николая Сергеевича смотрела странным, холодным взглядом, как будто бы перед ней был кто-то совершенно чужой.
Он начал заниматься. Подолгу сидел в кабинете. Вечером приходили гости. Пили чай. Когда Николай Сергеевич начинал говорить о войне – Соня уходила.
Только один раз она вступила в спор. Но не возвышая голоса, как будто то, что она говорила, было ей безразлично.
Сидели в столовой за самоваром. На белой скатерти стояли вазы с вареньем. Полный и очень добрый старик восхищался русскими войсками.
Он обратился к Соне шутливо:
– А вы, Софья Григорьевна, разве не русская – вам всё равно?
Она сказала неожиданно:
– Да. Мне это безразлично.
– Как безразлично? Ведь вы же понимаете: судьба мира решается!
– Да, понимаю. Но мир такой большой, что его судьба от меня не зависит, а я такая маленькая, что до моей судьбы ему нет никакого дела.
– Но позвольте, – так и вскипел старик, – если бы все рассуждали, как вы, – Россия давно погибла бы.
Соня устала
