Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник) - Виктор Ерофеев

— Надо оставаться на одном месте, никуда не идти, не думать о реальном, а только — о своих мечтах и желаниях.

В этом есть что-то от манифеста.

Агата была на редкость нефотогенична. Она не рвала свои карточки — только бледнела. Возможно, вообще ее поколение нефотогенично— слишком взрывное время, лица не обрели в нем покоя. Женька одержима своей фотогеничностью. Еще до того, как она вселилась ко мне, весь дом был полон ее фотографиями. Ища женственность в мужчинах и юношество у молодых женщин, Женька стремится увидеть мир как «праздник непохожести» — таково название ее первой выставки. В России меняется образ художника: из хищника реализма и постмодерна, мечтавшего раздраконить общество, человека, язык, он превращается в мягкого, как пластилин, визионера. Россия не стала менее жесткой, но климат ее культуры обещает потеплеть. Частным примером потепления, несущего с собой очередной new look, стали и фотографии Женьки. Никакого нажима, никакой войны между объектом и субъектом, никакой агрессивности. Полурепортаж, полупостановочная фотография, полулюбительство, полупрофессионализм. В ее портретных работах есть изначальное «всепрощение». Она дает людям шанс быть такими, какими они есть, не стремится переделать мир, она его не судит: «не хочется». Но всепрощение Женьки знает границы. Когда после выставки стареющая журналистка напала на нее в китайском ресторане: — «Не слишком ли много, ангел мой, вы о себе думаете?» — Женька спокойно ответила ей: — «Я — avenger без всяких моральных устоев. Имейте это в виду». Журналистка заткнулась. Но тут уже встрял встревоженный я:

— Ты, в самом деле, без моральных устоев? — спросил я, когда мы вернулись домой.

— В тот момент я выбрала для себя эту роль, — объяснила она.

Она развивает свое ролевое сознание. Иногда в ее работах возникает контрапункт гармонической теме: в ослепительно чистом унитазе плавает тампон с менструальной кровью в желтом пространстве мочи.

— Провокация? — интересуюсь я.

— Мне просто интересен туалет женщины. А как они справлялись с месячными в XVIII веке?

Я показал ей альбом Яна Саудека. Она долго рассматривала его работы.

— Красивые. Но почему столько вызова?

Это поколение не любит никакого вызова за его навязчивую пафосность.

Мы идем по Смоленской площади мимо МИДа.

— Это здание, — говорит Женька, — для меня похоже на Советский Союз. Таким я его себе представляю.

Она выговаривает «Советский Союз» с некоторым трудом, как иностранное словосочетание. Она что-то слышала о Солженицыне, но— не читала. Агата интересовалась моими советскими диссидентскими приключениями. Особенно ей нравилось то, что они способствовали рождению «имени». Теперь «имя» сделать труднее. Я несколько раз порывался рассказать Женьке о самиздатовской затее «Метрополя»; не пробился через ее непонимание. Шпенглеровский ход российской цивилизации от власти казенной власти к власти свободных денег застал ее в младенчестве. Она не была даже в пионерской организации — не разрешила «перестроечная» мама, и советизм у нее связан с мелким прикидным понтом: в конце школы она носила вместо юбки красный полинявший флаг, за что на барышню обиделась директор местной школы. Но однажды, сидя в сауне, мы разговорились с ней о советской власти, и оказалось, что ей ужасно хочется все узнать.

— Почему Сталин убивал столько много людей?

Когда я сказал, что коммунизм не «коннектил» с человеческой природой, она, подумав, кивнула. В беспамятстве ее сверстников есть резон — это отрыв от истории как страдания. Если поколение Агаты еще можно было развернуть в коммунизм, то Женькино просто не знает, как там, в коммунизме, полагается себя вести, в какую очередь становиться. Как Агату, так и Женьку не особенно волнуют ни чеченская война, ни президент Путин. Конечно, им не нравится, что Путин из КГБ, но в общем-то им все равно. Они живут в том измерении жизни, где падение с неба старых самолетов, гибель подлодки и прочие закономерные катаклизмы не имеют значения. Они ко всему этому не принадлежат, не хотят это обсуждать, а если обсуждают, то по необходимости. Их мир — личностный, и это форма защиты от того, чем невозможно управлять. Отмыв советизм, русский человек оказался в чем-то ближе Востоку, чем Западу, ближе галлюцинациям, сонливой небоязни жизни, провалам в иные измерения. Запад был подвергнут сомнению, определен как «скучный»; возник спонтанный патриотизм, искренний, но меняющийся от количества выпитого. По трезвому делу Россия — говно, по пьяному — чудо, но если совсем напиться, то — снова говно. Они обе не отрицают достижений Запада, но искать мудрость будут скорее всего на Востоке.

На подходе к бассейну нас с Женькой остановила кассирша.

— Девушке исполнилось четырнадцать?

Доброй кассирше захотелось дать нам скидку. Однако не все так просто: Женька сидит у меня на коленях верхом и считает про себя, загибая пальцы. Пальцев не хватает. По непроверенным данным, я у нее — пятнадцатый. Когда мы с ней познакомились, она сказала с вызовом, что у нее четыре любовника и две подруги-лесбиянки.

— Я спала с ними попеременно. Под настроение, как меняю радиостанции.

— А за деньги спала?

— Нет, хотя спала «по дружбе» за ночлег.

— Не боялась, что тебя изнасилуют?

— Изнасилования нет. Все это девичьи выдумки.

Так, вытеснив страх перед изнасилованием, Женька взялась за «игровой» захват Москвы.

Если Женька балдеет от лесбийских фантазмов, ее тянет всосаться в женские «места», но кончает, смеясь, скорее от картин, чем от ощущений, и она, как кошка, мудра в расстановке сил в спонтанном, по настроению, «групняке», через который перешагивает, как через снятые штаны, на следующий день (исключение: память о ночи с петербургским супер-рок-кумиром, назвавшим ее мимоходом «подарком Бога», и его любовницей — девушка, что называется, отметилась), то Агата была равнодушна к любым фантазмам, ценила в сексе мужской напор, мрачно охала и стонала с плаксиво-трагической маской на лице (наш секс с ней завял раньше, чем любовь) и сухо гордилась скромным лесбийским опытом, рассказывая о нем как о победе (знак власти: довести подругу до оргазма). Но я знал Агату и как «море любви», как женщину, которой «всегда хочется ебаться». В ней был вязкий, завораживающий эротизм; он выковыривался из нее, как изюм из булки. Агата радовалась, когда разбивала жизнь тем, кто ее любил. Она «подсаживалась» на свою значимость и месть — это была форма самоутверждения. К нам в дом приходили похожие на нее подруги, которым нравилось драться за жизнь. Когда появилась Женька, декорации сменились. В дом стали приходить уличные музыканты в пестрых беретах.

Во многих русских женщинах есть неискоренимый заряд ресторанного блядства. Они раскручивают мужиков беспардонно, за милую душу. В Агате остались рудименты такого сознания. А как она была счастлива, когда однажды ее приняли за проститутку: значит, я красивая! В начале нашего знакомства ее еще нужно было соблазнять в традиционной манере, с употреблением джина с тоником, неожиданного развития разговора, поцелуев и дотрагиваний. Женька контролировала ситуацию и не допустила соблазнения. Однажды она просто легла мне на живот, сама выбрала место и время, когда захотела.

Агату волновала порнографическая тема, ей хотелось увидеть себя в запретной позе. Ее тело бежало из тисков власти. Женькино — убежало. Любовь Агаты была частью общей жизненной стратегии. Подотчетная, по своей сути, любовь развивалась, меняла окраску, деформировалась в зависимости от наличия денег и обстоятельств: московской прописки, жилплощади, работы. Болезненная ревнивость была продолжением темы «как бы не оказаться в дурах». Она заранее готовилась к любовному переучету. Женька терпеливо искала Агате заочное оправдание. Та заочно настаивала на Женькиной «обыкновенности». Для Женьки нет запретных поз, но в ней проснулась нелюбовь к забытой теме русской культуры — пошлости. Высокая степень разрешенности аукнулась с полудетским целомудрием.

Из Женьки может что-то выйти, а может — не выйти. Будет ли она фотохудожником, или это так, со временем пройдет, превратится снова в хобби, и Женька свернется, как улитка, в крымскую «хиппушку»? Произойдет ли в ее поколении преодоление «версии» или оно будет тоже париться?

Противоречивое поколение с разорванным сознанием уступает место эклектичному. Возможно, это — прогресс, но разброд продолжается. Москва бурлит, а Женька сладко спит. Где ее ролики? Она просыпает все утренние встречи, которые назначила накануне. Сколько времени? Час дня!

Два! Российское распиздяйство торжествует. Сон сильнее обязательств. Энергия «свежего огурца» (как она называет себя) и «здорового», по ее же словам, поколения что-то еще не включается. Женька отговаривается низким давлением. Наташа Ростова XXI века может спокойно проспать и свой первый бал. Женька то работает, то не работает, то учится, то не учится, забывая вовремя сдавать экзамены на факультете журналистики. Как и вся молодая Россия, она — на распутье: стоит принимать жизнь всерьез и вкладываться в нее или жить как живется, изо дня в день?