Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Голос его дрожал, пресекался. Он протянул Карлосу руку, которую тот взволнованно поцеловал; а старик, прижав внука к себе, коснулся губами его лба. Потом сделал в направлении двери два шага, таких медленных и неуверенных, что Эга подскочил к нему:

— Обопритесь на мою руку, ваша милость…

Афонсо тяжело оперся на него. Они молча прошли прихожую, слыша беспрерывный стук дождя по стеклам. За ними сомкнулись тяжелые портьеры с гербом рода Майа. Тогда вдруг Афонсо, выпустив руку Эги, прошептал ему в самое ухо, изливая всю боль своей души:

— Я знал про эту женщину!.. Она живет на улице Святого Франциска, а лето провела в Оливаесе… Она его любовница!

Эга в растерянности пролепетал: «Нет, нет, сеньор Афонсо да Майа!» Но старик приложил палец к губам и обернулся: Карлос может услышать… И ушел, горбясь над тростью, окончательно сраженный безжалостной судьбой, ранившей его в расцвете сил несчастьем сына и добившей на склоне лет несчастьем внука.

Эга, потрясенный, разбитый, вернулся в кабинет, где Карлос яростно метался из угла в угол, сотрясая пол и заставляя тоненько звенеть хрустальные флаконы на мраморной консоли. Эга подошел к столу и молча принялся просматривать другие бумаги Марии Монфорте — письма, записную книжку в сафьяновом переплете с адресами, визитные карточки членов Жокей-клуба и сенаторов Империи. Внезапно Карлос остановился перед ним, в отчаянии заламывая руки:

— Два человека наверху блаженства, и вот появляется quidam[159] — идиот по имени Гимараэнс, походя роняет несколько слов, всучивает какие-то бумаги и навсегда разбивает две жизни!.. Как это чудовищно, Эга, как это чудовищно!

Эга отважился утешить друга банальной фразой:

— Было бы хуже, если бы она умерла…

— Почему хуже? — воскликнул Карлос— Если бы она умерла или я бы умер, исчез бы сам предмет страстной любви и остались бы боль и тоска, но совсем не те, что теперь… А так мы оба живы, но умерли друг для друга, и жива соединившая нас страсть!.. Ты воображаешь, будто сегодня, когда мне доказали, что она моя сестра, я. люблю ее меньше, чем вчера, или люблю по-другому? Так нет же! Любовь моя не может измениться, подчиняясь новым обстоятельствам, она не превратится в дружбу… Никогда! Да я и не хочу этого!

То был яростный бунт — любовь защищалась, не желая умирать по милости некоего Гимараэнса и ящичка из-под сигар, набитого старыми бумагами; пусть даже она объявлена немыслимой и ей приказано умереть!

Наступила печальная тишина. Эга закурил папиросу и снова забился в угол софы. Его одолевала усталость после всех ужасных волнений, бессонной ночи у Аугусто, горького похмелья в спальне Кармен. Комната все больше мрачнела в печальном свете наступающего зимнего вечера. Наконец Эга смежил глаза. Но сразу же очнулся от нового восклицания Карлоса, который вновь стоял перед ним, в отчаянии сжимая руки.

— И это еще не худшее, Эга! Хуже всего то, что надо все сказать ей, надо все ей рассказать!..

Эга уже думал об этом… И сказать ей надо было немедленно, без колебаний.

— Я сам ей все расскажу, — прошептал Карлос.

— Ты?

— А кто ж еще? Ты хочешь послать Виласу?..

Эга наморщил лоб:

— Тебе следовало бы сегодня же вечером сесть на поезд и уехать в Санта-Олавию. И оттуда написать ей обо всем. Так было бы лучше.

Карлос бросился в кресло, глубоко и устало вздохнул:

— Да, пожалуй, завтра вечерним поездом… Я уже думал об этом, так будет лучше… А сейчас я смертельно устал!

— Я тоже, — сказал, потягиваясь, Эга. — Теперь уже ничего не поделаешь, потом мы все обдумаем, обсудим. Но сначала надо успокоиться… Я немного полежу в постели.

— До свидания!

Эга поднялся в свою комнату и бросился на постель поверх покрывала; от чрезмерного утомления он тут же уснул. Проснулся поздно от скрипа двери. Вошел Карлос, чиркнул спичкой. Стемнело, внизу звонил колокольчик к обеду.

— Ах, еще эта докука с обедом! — сказал Карлос, зажигая свечи на туалетном столике. — Жаль, у нас нет повода уйти в какую-нибудь таверну и спокойно поговорить! А я еще пригласил сегодня ко обеду Стейнброкена.

И, обернувшись к Эге, спросил:

— Ты не думаешь, что дедушка знает все?

Эга соскочил с постели и, собираясь умываться, засучивал рукава:

— Я тебе говорил… Похоже, он что-то подозревает… Все это слишком его потрясло. Впрочем, если он даже и не знает всего, то столь неожиданное обретение внучки, которую он давно полагал умершей, тоже могло его потрясти.

Карлос испустил глубокий вздох. Через несколько минут они с Эгой спустились в столовую.

Внизу кроме Стейнброкена и дона Диого их встретил Крафт, пришедший «на тарелку супа». За столом, как обычно радовавшим глаз красивой посудой и цветами, в тот вечер царила печаль; говорили о недугах — Секейру скрутил ревматизм, а здоровье бедняги маркиза тоже оставляло желать лучшего.

Афонсо пожаловался на сильную головную боль: лицо у него было бледное и измученное. О Карлосе Стейнброкен тоже сказал, что у него «нехорошее лицо»; Карлос объяснил, что всю нынешнюю ночь провел без сна. Эга, чтобы направить беседу в другое русло, стал расспрашивать Стейнброкена, какое впечатление произвела на него речь великого оратора Руфино. Дипломат помедлил с ответом, но затем сказал, что он был удивлен, узнав, что Руфино — политик и парламентарий… Его жестикуляция, вылезающая на животе из-под жилета рубашка, эспаньолка, взлохмаченные волосы, сапоги — все это как-то не вяжется с обликом государственного мужа.

— Mais cependant, cependant… Dans ce genre la, dans le genre sublime, dans le genre de Demosthenes, il m'a paru tres fort… Oh, il m'a paru excessivement fort![160]

— A вы, Крафт, что скажете?

Крафту на вечере пришелся по вкусу один лишь Аленкар. Эга передернул плечами. Неужели? Что может быть смехотворнее романтической Демократии Аленкара, нежной, белокурой, словно Офелия, Республики в белых одеждах, взрыхляющей ниву под надзором Господа Бога… Однако Крафт справедливо восхищается главным достоинством Аленкара — его искренностью. Что всегда удручает на праздниках португальской литературы? Скандальное отсутствие искренности. Похоже, что никто из наших сочинителей не верит в то, что сам же декламирует с жаром и пылом, бия себя кулаком в грудь. Так было и на этот раз. Руфино скорей всего не верит в очищающую силу религии; оратор с бородкой клином — в героизм всех этих Кастро и Албукерке; и даже поэт, воспевавший красивые глазки, не верит, что эти глазки и в самом деле так уж красивы!.. Сплошная фальшь и притворство! Совсем другое дело — наш Аленкар! Он по-настоящему верит в то, что воспевает: в Братство народов, в республиканского Христа, в благочестивую Демократию в звездном венце…

— Этот Аленкар, должно быть, уже совсем старик, — заметил дон Диого, катавший хлебные шарики в длинных и бледных пальцах.

Карлос, сидевший рядом с ним, вынырнул наконец из колодца безмолвия:

— Аленкару лет пятьдесят.

Эга поклялся, что не меньше шестидесяти. Еще в 1836 году Аленкар публиковал душераздирающие стихи, где призывал смерть, терзаемый мыслью о стольких соблазненных им девах…

— Да, он в годах, — медленно вымолвил Афонсо, — я слышал о нем!

Дон Диого, поднося бокал к губам, обернулся к Карлосу:

— Аленкару столько лет, сколько было бы твоему отцу… Они были близки, входили в тогдашний distinguee[161] круг. Аленкар часто ездил в Арройос с бедным доном Жоаном да Кунья, царство ему небесное, и с другими. Это был настоящий цвет нашего общества, и все они были примерно одних лет… Теперь никого не осталось, никого!

Карлос опустил глаза; беседа смолкла, меж цветов и огней повеяло печалью, всплывшей из глубин прошлого, с его страданиями и могилами.

— А несчастный Кружес — бедняга, какой провал! — воскликнул Эга, чтобы рассеять сгустившийся мрак.

Крафт полагал, что Кружес сам виноват в своем провале. Зачем было играть Бетховена публике, воспитанной на фривольности Оффенбаха? Но Эга не согласился со столь пренебрежительным отзывом об Оффенбахе; его музыка — тончайшее воплощение скептического и иронического начал в искусстве. Стейнброкен заметил, что Оффенбах не владеет контрапунктом. Какое-то время говорили о музыке. Эга стал утверждать, что в искусстве нет ничего прекраснее фадо. И обратился к Афонсо в надежде пробудить в нем интерес:

— Не правда ли, сеньор Афонсо да Майа? Ваша милость, как и я, — ценитель фадо, великого творения нашего народа.

— Да, разумеется, — пробормотал старик, поднося руку ко лбу как бы в оправдание своего безразличия и молчаливости. — В фадо много поэзии…

Но тут Крафт обрушился и на фадо, и на малагенью, и на петенеру — на всю эту южную манеру исполнения, которая, по его мнению, не что иное, как рулады с нескончаемыми стенаниями и вялыми, невыразительными возгласами. Он, к примеру, как-то слышал малагенью, одну из самых знаменитых, исполненную по всем правилам певицей из Малаги. Это было в Мадриде, в доме Вилья-Рубиа. Дама стояла у рояля и завела что-то про piedra[162] и sepultura[163], затем она испустила стон, которому не предвиделось конца: а-а-а-а-а-ах!.. Так вот, сеньоры, стон этот ему надоел, и он перешел в другую залу, где наблюдал от начала до конца за роббером виста, затем успел перелистать огромный альбом и побеседовать о карлистской войне с генералом Ховельосом, а когда возвратился в гостиную, дама с гвоздиками в косах все еще стояла у рояля, подняв глаза к потолку, и продолжала стонать свое «а-а-а-а-а-ах!..».