Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

– Виктор Сергеевич, девятнадцатого у вас лекция.

– В котором часу?

– В одиннадцать.

– Так я к этому времени прилечу обратно. Устройте, пожалуйста…

И мои дорогие хозяева подарили мне эту радость. 18-го после лекции, которую я сократил на пять минут, обещая следующую увеличить на столько же, так как надо было успеть на аэродром, я один, без переводчика, покатил в Миннеаполис.

На окраине Лоренса крохотный домик. Так, вроде будки сторожа. Это аэровокзал: Содержит его, видимо, какой-то мелкий хозяин. У него два-три самолетика, бензоколонка, летное поле, все, что надо. Вроде как раньше – держит извоз.

Билеты куплены. Входим на летное поле. Смех: небольшая лужайка и взлетная полоска. Крохотный самолетик стоит на травке. Рядом пилот, болтает, видимо, со своим приятелем, и еще один пассажир. Мой спутник объясняет пилоту, что вот, мол, господин не знает английского языка, летит в Канзас-Сити, чтобы там пересесть на Миннеаполис.

Упаковываемся. Приятель пилота садится рядом с другом. Видимо, там, в полете, они доболтают то, что не успели договорить. Мы с господином сзади. Оставшиеся два места свободны. Пропеллер завертелся, самолет, подпрыгивая, побежал по лужайке, перебежал на асфальтированную дорожку и тут же взлетел. Через двадцать минут я в Канзас-Сити. А ведь на автомобиле я ехал бы часа полтора. В Канзас-Сити аэродром большой, построенный тремя огромными загогулинами. Мне объяснили, в какую я должен идти, когда прилечу, но я стою и ничего не понимаю – где лево, где право, будто я в лабиринте. Тогда господин, который летел вместе со мной, любезно объяснил мне (всё на пальцах – и он, и я: международный язык, которым я владею свободно), куда мне направляться, и даже проводил до нужного отсека, где я уж все понял сам.

Вы знаете, в путешествии «без языка» есть своя прелесть. Во-первых, много отдыхаешь. Пока говорят другие, ты ничего не понимаешь и, следовательно, отдыхаешь. А во-вторых, с тобой все любезны и предупредительны. Да, да, даже дома, в своей собственной стране. Я недавно сорвал себе голос, врач строго-настрого велел молчать. Так когда я, допустим, в магазине что-то покупал и объяснял продавщице на тех же самых пальцах, стоявшие в очереди с безукоризненной любезностью помогали мне и говорили продавщице: «Отпустите ему, отпустите, он немой!» Ах, если бы то же относилось и к здоровым!

Я пересел на «Боинг-727» и через один час пять минут очутился в Миннеаполисе. Любезность Джерри Майколсона распространялась и сюда. Меня встретил представитель местного Миннесотского университета и повез прямо в ту гостиницу, где жили Эфрос и художник Левенталь, оформивший спектакль. Эфрос стоял в коридоре и с криком: «Наконец-то!» – бросился ко мне. Мы обнялись. Ах как хорошо где-то за тридевять земель встретить родную душу! Все, о чем мы с ним шутя говорили давным-давно в Москве, сбылось. Эфрос знал меня: знал, что раз я в Америке, на его премьеру прилечу.

Анатолий Васильевич убежал в театр, а я (у меня было несколько свободных часов) помчался осматривать город. Бродил-бродил и ничего примечательного не увидел. Типичный американский город порядочных размеров с центром из прекрасных небоскребов и грязными улочками из двухэтажных домиков по краям. Да еще был ветер, и он лихо гонял пыль и мусор по этим улочкам, и мне казалось, что я смотрю какой-то американский фильм и вот сейчас на одной из этих пустынных улиц произойдет что-то детективное.

Набродившись всласть, я прыгнул в такси, показал шоферу карточку отеля и поехал. Слова опять были не нужны. А через час я был уже в театре.

Нет, Миннеаполис город порядочный хотя бы потому, что он имеет такой театр. Тысяча четыреста мест. Кресла обиты самыми разноцветными тканями типа наших старых деревенских плетеных дорожек. Каждое кресло имеет свою раскраску. Спускаются все они крутым амфитеатром, отчего, когда смотришь сверху, похоже, будто под тобой огромная чаша, в которую насыпали кругленькие разноцветные конфетки-драже.

Я сначала постоял на крыльце, поджидая Эфроса, так мы с ним сговорились, и наблюдал, как едут цугом автомобили, спешат на спектакль дамы и господа. Идут вереницей. Зал набит под потолок.

Спектакль начался. Эфрос, который сидел через три-четыре ряда от меня, ближе к сцене, потом мне сказал:

– У меня от напряжения даже все мышцы на лице болят.

Из советских людей я – единственный свидетель этой премьеры. Правда, как раз в это время в США пребывала делегация наших театральных деятелей. У них был запланирован приезд на эту премьеру, но они променяли его на поездку в Лас-Вегас. Эфрос их тоже ждал и был несколько обижен. А я их простил. Ну что поделаешь, слаб человек, вечно его мутят какие-то соблазны. А Лас-Вегас!.. Ну, о нем я уже рассказывал и еще немного расскажу, когда доеду.

Должен заранее со всей определенностью сказать: спектакль «Женитьба», который Эфрос так изящно поставил в Москве, ничего общего не имеет с его же постановкой в Миннеаполисе. Это другой спектакль. Многие наши режиссеры едут за границу и дублируют свои постановки, сделанные в Союзе. Кажется, добра от этого не получается. И как им самим-то не скучно заниматься таким дубляжом!

На сцене появился рослый представительный актер, прошел на авансцену, довольно долго стоял, глядя в зрительный зал величественным взглядом, и ушел. На смену ему показался невзрачный человечишко, тоже прошел на авансцену, тоже посмотрел в зал каким-то жалким и унылым взглядом и тоже ушел. Видимо, это означало следующее: сначала вышел Гоголь-классик, обросший монблановским величием в веках, а потом – тот же Николай Васильевич как при жизни. Вот, мол, такого настоящего Гоголя я вам покажу, многоуважаемые зрители! – как бы сказал этим Эфрос. И действие началось.

Я не хочу, да и не могу писать разбор спектакля, с одного раза все не припомнишь. Скажу только, что примерно на третьей минуте зал разразился аплодисментами, а потом они буквально покрывали все представление. И хохот, и благоговейная тишина, и буря оваций в конце. Тут-то я и подумал, что сижу в зрительном зале Центрального детского театра.

Расскажу только две выдумки Эфроса.

Жевакин приходит свататься в дом Агафьи Тихоновны с небольшой беленькой собачкой. У Гоголя этого песика нет, но ведь могла же собачка быть, ее просто нет в списке действующих лиц, потому что она собачка и ничего не говорит. Другие женихи жестами дают понять, что входить в дом невесты с собачкой неприлично, и Жевакин, топнув ногой, прогоняет свою спутницу. Она покорно удаляется за кулисы. Когда же, спустя почти всю пьесу, Жевакин получает отставку, он, съежившись, вобрав голову в плечи и склонив ее набок, тоже покорно удаляется, идет через весь зрительный зал, поднимаясь куда-то ввысь амфитеатра, чтобы там исчезнуть в небытии. И вот как только Жевакин понуро двинулся прочь из дома Агафьи Тихоновны, вдруг из-за кулис, семеня лапками, выбежала его собачонка, посмотрела на своего хозяина ласковым и жалостным взглядом, со всей своей собачьей добротой и верностью прижалась к его ноге и так же тихо и медленно, опустив голову, пошла около него туда, вверх, в небытие. Весь этот проход действительно берет за сердце и конечно же сопровождается аплодисментами всесокрушающей силы.