Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже сумерки были. А пока девушки пробивались через площадь и пока струи толчеи вынесли их на Загородный проспект – уже и зажглись фонари. Но в движении девушек ничто не изменилось – куда-то, зачем-то их несло всё дальше и дальше.
Разбивши витрину аптеки и дверь, тащили оттуда бутыли. Наверно, спирт искали.
В переулке куча молодых била одного старика, сказали – что дворника.
Небось доносил, теперь получай.
У царскосельского вокзала встретился им растяпистый солдат, один шёл и очень уж нехотя нёс винтовку без штыка.
– Солдатик! Дайте мне винтовку! – вдруг выдумала Фаня.
Он посмотрел бельмовато:
– А стрелять умеешь?
– Научусь! – бодро выкрикнула Фанечка.
– Ну, на! – без колебаний протянул ей. Она схватила, хотела идти. – Погоди! – Расстегнул пояс, снял тяжёлый подсумок. – А стрелять чем будешь? На! – И ещё протянул ей, кожаный, такой тяжёлый неожиданно, еле в руках удержала.
Сунула в карман – перекосил ей всю шубку.
Но и винтовка оказалась такая тяжёлая, не знала Фанечка, как и нести. Стала просто тащить её за дуло, а прикладом она волочилась по бугоркам утоптанного тротуарного снега.
Всё меньше было понятно, куда они идут под нечастыми фонарями, темно – а всё интересней! Хотя они ничего сегодня не сделали – но чувствовали себя настоящими участниками великой Революции! И самое главное – ещё должно было свершиться, ещё было впереди! Они сознавали, что вот так и наступает, и наступила новая эра. И теперь все люди будут братья, все равны, и все счастливые.
А тут с Семёновского плаца выезжал грузовик, на нём несколько человек. На выезде приостановился – и оттуда крикнули:
– Товарищ Мария!
Вероника вздрогнула, давно так не звали, посмотрела и при фонаре узнала: Кеша Кокушкин, с Обуховского. А он-то скалился всеми зубами:
– Садись с нами! Товарищи, это партийный работник! Возьмём её!
А там – никто и не спорил, раз место было – отчего не взять, хоть и не партийного. Протянули руки – и вскинули наверх и Веронику, и Фанечку с винтовкой.
А там – и Дахин, оказывается, стоял, и были у него шальные, злые глаза.
И поехали!
И с этого момента началось для девушек ещё что-то новое, необычное, уже самой высшей ступени. Под их ногами всё дрожало, и урчал мотор. На ходу их кидало, то склоняло вперёд, то откидывало назад, то валило на бок, – и удержаться можно было только за борта или друг за друга – за незнакомых, случайных спутников, но вот уже соединённых, в общем зачарованном движении и в общем великом деле. И эти касания и эти сжатия рук передавали всю могучую силу поднявшейся массы. Тут было несколько рабочих, несколько солдат и опять же два студента – но и со студентами не было охоты, ни времени перемолвиться, искать знакомых, узнавать. Если в чём был смысл, то не в тихих словах, но в громких криках, какими не разразишься, если идёшь по тротуару, а отсюда, с грузовика, они рвутся сами, срывая с души весь избыток восторга. Как только дорога становилась ровней, ход равномерней, их не кидало – освобождались руки и вскидывались сами, и махали направо и налево. И так они поздравляли всех-всех-всех идущих по улице, а те снизу поздравляли их!
Куда они ехали – это мог знать один шофёр, но это было и неважно. Зачем – и вообще не было у них вопроса, сама езда и была зачем. Только быстрая колёсная езда, только она и могла сравняться с ходом событий и выразить весь восторг! всю победу! В кузове грузовика не разговаривали друг с другом, но едино дружно выражали общий восторг до охрипа, а если кто кому что и говорил – то тут же и пропадало.
Они сделали излом – а, это было на Владимирский, они вымчались на Невский чуть не давя разбегающихся людей, – а на Невском чуть не столкнулись с таким же грузовиком, идущим от Московского вокзала. Но не столкнулись – тот попридержал, а наш поехал быстрей – и в знак радости, что не столкнулись, и посылая друг другу революционные приветы – наши студенты оба выстрелили из револьверов в воздух – и выстрелами ответил тот грузовик.
И ехали уже по Литейному, и солдаты тоже стали палить из винтовок – в воздух или под верхние этажи высоких домов, – а Фанечка хватала их за плечи, сразу и держась и крича на ухо:
– Хочу! – стрелять! – научиться!
А винтовка её валялась под ногами.
Один студент протянул ей револьвер и показал: она зажмурилась, выпалила и завизжала! Но револьвер пришлось отдать.
Да только выстрелами и можно было передать наружу, кинуть улице свою необъятную радость – уже горла не хватало, Вероня петь затягивала -
Вперёд, без страха и сомненья,
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья… -
ничего не вышло, не подхватили, или слов не знали. А просто – кричали, кто что горазд.
На Литейном было много народу, солдаты бегали кучами, ехать пришлось помедленней. Тут проехали мимо большого выгорающего пожара, раскалённые обвалины и уцелевшие стены светились и пышели, так что и на средину улицы доставало жаром. Тут они впервые друг друга хорошо увидели как днём, своих товарищей по поездке, спутников по этой сверхсчастливой безумной езде, – и все друг на друге увидели неописуемую радость освобождения – и взмыло ещё большей радостью. И промчавшись дальше как бы во тьму, между рядками фонарей – они ещё докрикивали друг другу что-то, и Дахин пожал руку Веронике и тоже кричал.
Дорогу они уже и не замечали, её знал шофёр. Куда-то свернули, а, по набережной, зачем-то остановились, а – перед Троицким мостом. Подбежали к ним какие-то трое дядей и стали доказывать, что они важные революционеры, их нужно отвезти в Таврический – смех один. Какие уж такие важные, когда всё победило? И что могло быть важней общего торжества и вот этой их поездки? Все, в четырнадцать или в пятнадцать глоток сразу, они сверху объяснили революционерам – а тем временем шофёр опять затарахтел и поехал.
А пока стояли – один солдат научил Фанечку стрелять из винтовки. А ещё к ним залез один казак. И потом они пронеслись через Троицкий пустынный мост – а навстречу другой автомобиль, и фары бьют в фары, и можно столкнуться, а разминясь благополучно – кричат и стреляют в воздух те и другие, – и понеслись по Петербургской стороне, никто не понимая, куда они теперь едут. Тут картина стала ещё фантастичней – то тьма, то набегающие фонари, то набегающие, то отбегающие косяки людей, то повороты автомобиля – повороты целого города, с его набережными, огнями, и пожарами, – не езда, а танец счастья, счёт которого отбивали в воздух револьверы и винтовки, а казак неистово крутил и вертел саблей над головой, чудом никого не проткнув и не отрубив никому головы.
120
Едва только начались сегодня на петроградских улицах уже самые серьёзные волнения – бьющиеся сердца стали стремиться найти то важное место, где смысл событий должен будет сосредоточиться и направиться. И чьи-то сердца может быть и ошиблись, и повлеклись в орущую, стреляющую, полубезумную толпу, а ведь ясно, что единственным управляющим центром событий могла стать только Дума.
И социал-демократы – Франкорусский, всесторонне инициативный человек, и Шехтер-Гриневич, интернационалист-инициативник, и даже левый инициативник, – независимо друг от друга, в разных частях города, это осознали – и добрались до Думы из первых, часам к двум дня, и порознь проникли внутрь, обойдя стражников разными предлогами, – а уже внутри счастливо встретились и спознались.
Опознали они радостно, что ход рассуждения их верен, и что надо делать что-то – тут. Но пока чувствовали себя здесь – робко, в этих пустых залах с наблещенными полами. Стали в Екатерининском зале позади колонн и тихо разговаривали. Очень легко их могли отсюда и вытурить.
Потом к ним присоединился бундовец Эрлих, с тем же ходом рассуждения. Уже стало веселей.
Потом – экономист Громан, не депутат, но видная фигура в думских кругах, узнал их, подошёл, поговорил. И они чувствовали себя всё более легально.
Затем, отделяясь от общего депутатского движения, стали подходить социал-демократические депутаты, обсудить новости и перспективы. Уже стали пришедшие и вовсе к месту.
И разрастался большой принципиальный разговор: что в том переполошенном смутном состоянии, в которое попадает город, нельзя ожидать инициативы цензовой буржуазной Думы, да и доверить ей нельзя эту инициативу. Что раз, правда, уже началось что-то настоящее, то надо и действовать самим решительно, в духе славных традиций 1905 года. А одна из самых дерзких инициатив того времени, Троцкого и Парвуса, была – Совет рабочих депутатов. Ничто лучшее, более яркое и более уместное, сейчас и в голову не приходило. Замечательно было бы такой Совет рабочих депутатов сейчас и восстановить.
Правда, самих рабочих – где раздобыть? – они там бегали по улицам, но тем более обязанность социалистических интеллигентов была – представить здесь рабочие интересы. Да и как бы можно избирать депутатов от заводов, пока длится всеобщая забастовка, на заводах никого нет.
